Ага, замешкался! Вопрос непростой – о классовой сущности и частной собственности бюрократа еще в перестройку спорили, батя рассказывал. «Менеджер», наемный чиновник, своей собственности не имеющий, формально пролетарий, он кто? Или гражданин Линник и тут сумел что-то придумать?
– В «Происхождении семьи, собственности, государства» Энгельс пишет, что эксплуататорские классы формировались именно так – когда наверху оказывались самые сильные, возможно, что и по заслугам. А их дети после становились «благородиями». Тогда выходит, что сегодня мы видим рождение нового класса эксплуататоров. Если уже говорят о Красной империи, погоны вернули, министерства вместо наркоматов. А завтра снова господ введут? Наследственных – чтоб их детям все, а прочим – как «кухаркиным» раньше?
– Ну ты сказал! – отвечаю. – Это как бы в армии, командиров отменить, чтоб никаких генералов и офицеров, все в звании одном? Да и на гражданке, ты любого поставишь заводом руководить?
– А у Маркса написано – что так эксплуататоры и возникли: из воинских отрядов. В военное время врагов гнули, а когда мир, стали своих. И что противовесом было очень долгое время вроде общего собрания, как вече – как весь мир решит, так тому и быть. Чем не советская власть? Когда народ выбирает, снизу доверху – сельскую, городскую, районную, областную, и в масштабе всей страны. И никак иначе. У Ленина так предлагалось – а про бюрократов не говорится ничего!
– Ты дурак? – начинаю я злиться. – Товарищ Сталин же писал: как междусобойчиком коммун сделать промышленный гигант, вроде Уралмаша или Днепрогэса? Маркс, а за ним и Ленин в «Государстве и революции» (написанном до Октября) верили, что мировая революция будет сразу. А как быть, если пока что в одной стране и во враждебном окружении? Тут поневоле будет положение осадное, без лишней словоговорилки: в бою и походе демократия – это смерть!
А он на меня взглянул и спрашивает серьезно:
– Так, может, лично вы для себя уже наметили место в верхушке? А мы, подлинные коммунары, хотим, чтоб все было поровну, для всего народа.
Я плечами пожимаю. Что там Лючия говорила про «дворянство по праву меча»? Прав был Маркс или кто там еще до него писал – как в древнюю европейскую старину какой-нибудь Карл еще не великий лез в короли, и были у него самые верные товарищи, кто в битве рядом, «комте», как по-европейски графья будут, ну а кто самый надежный и в военном деле сведущ, кто командует, тот уже герцог («дюк», отсюда же «дуче» и «дож»). Сан Саныч, когда я ему это сказал, уточнил, что слова это римские, а не всяких там германских варваров – а европейскими стали с заката Рима, когда нередко случалось, что какой-нибудь тевтонский или саксонский рикс, откусив кусок дряхлеющей империи, номинально признавал власть императора, сохранял аппарат прежних чиновников и называл своих дружков-воевод на римский манер. Так возникали династии, монарх считался не просто правителем, а божьей милостью, то есть по-современному – «смотрящим» от господа бога за данной территорией – но так как короли женились исключительно на принцессах и нередко имели не по одному сыну (законному наследнику), то очень скоро все так перемешалось, что при желании всегда нетрудно было найти законного претендента (а уж насколько законного, то меч решит – из-за чего Столетняя война шла: когда помер очередной французский король, не оставив сыновей, то английский король вспомнил, что он тоже в родстве, а значит, может претендовать). И если честно, то лично у меня «право меча» никакого протеста не вызывает – вот если (предположим!) Иосиф Виссарионович наш и вправду себя императором объявил бы и меня бы произвел в герцоги, то я (прежде никакой «голубой крови» в родословной не имевший) принял бы как должное, ну чем я хуже бушковского Сварога? И хочется, чтобы дети мои и Марии были уже в наследственном праве, а не пролетариями начинали – и вообще, общество без элиты, что армия без командиров – что-то такое еще Гегель написал, обосновывая необходимость дворянства (вынужден был прочесть его труд, при какой-то аттестации, помню). Наверное, и в коммунизме Ивана Ефремова должна быть своя элита, «идущие впереди». Только тсс! – я о том вслух не говорил и не скажу никому, ну а мыслей тут читать, слава богу, не научились пока.
А этот продолжает:
– Вот вы, товарищ, скажите – когда вы подвиги совершали, то думали о чем? Исключительно об общей победе – или также и о том, что это будет выгодно лично для вас? За нашу Страну Советов сражались – или еще и за свой дом, безотносительно к тому, социализм или капитализм?
– А что, есть различие? – искренне удивляюсь я. – К чему нас товарищ Сталин призывал 22 июня? Лично я же предпочел бы под своим началом иметь солдат, кто не только по приказу и присяге, но и за свои дома – злее будут, уж поверь моему опыту.
– Может, так и проще, – кивает Горьковский, – и даже эффективнее. Но вспомните Присыпкина, «Клопа» у Маяковского, он ведь тоже воевал? Честно, раз там не сказано обратного, и, может, даже геройски. Что никак не мешало его моральному разложению. А как думаете, сколько после этой войны таких «клопов», пусть даже с парой Золотых Звезд на груди?
Ну, ты продолжай, я слушаю. И добрый пока.
– Так скажите – и этот вопрос каждый должен себе задать, – не было ли в его побуждениях хоть малой доли и личного интереса? Потому что нельзя быть коммунистом на девяносто процентов – это значит, на десять процентов предатель! Как эти вот, – тут Горьковский смотрит на фотографии на столе, – комсомолками притворялись, а сами мечтали лишь, чтобы муж, дети, дом полная чаша – и до предательства докатились!
– Ты дурак? – спрашиваю. – В чем их предательство, что они заявили, как их Линник принуждал – что, между прочим, уголовная статья, ох не завидую я Сергею Степановичу, когда он в лагерь попадет. В чем они предательницы – что свою честь и достоинство защитить решили? Строго по нашему, советскому закону.
– Нанесли вред нашему общему делу. А в какой форме и из каких побуждений, это неважно. Предательницы.
Не достучаться. Подмял их гражданин Линник – довел до того, что отрицание его учения для адептов равнозначно отрицанию собственной личности, «мы верили – и все впустую». В жизни иной, сейчас бесконечно далекой, читал я много, как подобает профессорскому сыну, – и запомнилась мне книга Пайпса «Русская революция» (у нас была издана в 2005 году, трилогия, том первый «Агония старого режима»). Ричард Пайпс, американец, один из крупнейших в мире специалистов по новейшей истории России и СССР, проводил аналогию между предреволюционными Францией и Россией, ссылаясь не на специалистов тайной войны, служивших Бурбонам и Романовым, а на Алексиса де Токвиля, Огюстена Кошена, других историков и философов, исследовавших феномен деструктивного влияния интеллигенции на общество, точнее, сталкивавшей его из неидеальной жизни в форменный кошмар.
«Поиск якобинской родословной привел его (О. Кошена) к общественным и культурным кружкам, образовавшимся во Франции в 60-е и 70-е годы XVIII столетия с целью проповедования “передовых” идей. Эти кружки, которые Кошен назвал societes de pensee, сложились из масонских лож, академий, сообществ литераторов, а также разнообразных “патриотических” и культурных клубов. Societes de pensee проникли в общество, когда там полным ходом шло разрушение традиционных сословных уз. Приобщающемуся к этим кружкам следовало порвать все связи со своей социальной группой, растворив свою сословную принадлежность в сообществе, скрепляемом исключительно приверженностью к некой общей идее. Якобинство явилось естественным результатом этого феномена: во Франции, в противоположность Англии, стремление к переменам исходило не из парламентских институтов, а из литературных и философских клубов».
Эти кружки, в которых исследователь России может увидеть много общего с объединениями русской интеллигенции столетие спустя, свое главное назначение видели в установлении единомыслия. Единства они добивались не тем, что разделяли общие заботы, а тем, что разделяли общие идеи, которые жестко навязывали своим членам, подвергая яростным нападкам всех, кто мыслил иначе:
«Кровавому террору 93-го года предшествовал “бескровный” террор 1765–1780 годов в “литературной республике”, где энциклопедия играла роль Комитета общественного спасения, а Д’Аламбер был Робеспьером. Она рубила добрые имена, как тот другой рубил головы: ее гильотиной была клевета. Интеллектуалам такого склада жизнь не представлялась критерием истины: они создавали собственную реальность, или, скорее, сюрреальность, подлинность которой определялась лишь соответствием мнениям, ими одобряемым. Свидетельства обратного не учитывались: всякий, кто проявлял к ним интерес, безжалостно изгонялся. Подобный образ мыслей вел ко все большему отстранению от жизни. Атмосфера во французских societes de pensee, описанная Кошеном, очень походит на атмосферу, царившую в кругах русской интеллигенции столетие спустя. Если в реальном мире судией всякой мысли выступает доказательство, а целью – производимый ею результат, то в этом мире судьей выступает мнение о ней других, а целью – ее признание… Всякая мысль, всякая интеллектуальная деятельность возможна здесь, лишь если находится в согласии с их мыслью. Здесь суждения определяют существование. Реально – то, что они видят; правда – то, что они говорят; хорошо – то, что они одобряют. Так поставлен с ног на голову естественный порядок вещей: мнение здесь есть причина, а не следствие, как в реальной жизни. Вместо “быть”, “говорить”, “делать”здесь – “казаться”, “мниться”. И цель этой пассивной работы – разрушение. Вся она сводится в конечном итоге к уничтожению, умалению. Мысль, которая подчиняется этим правилам, сначала теряет интерес к реальному, а затем постепенно – и чувство реальности. И именно этой потере она обязана своей свободой. Но и свобода, и порядок, и ясность обретаются лишь потерей ее истинного содержания, ее власти над всем сущим».