Дабы более не отличаться от компаньонов своим вызывающим пижонским видом — костюм, хоть и утративший существенную долю своей импозантности вследствие перелета и прочих коллизий, все равно больше подходил посетителю какого-нибудь средней руки казино, чем туристу — Сергей здесь же, в примерочной магазина, переоделся в свежеприобретенные лесные доспехи и теперь выделялся на общем фоне только новизной и необмятостью своих нарядов.
Два новеньких японских джипа неслись на запад по пыльной разбитой автостраде на максимально возможной скорости. Покачивалось за тонированными стеклами в такт прыжкам машин восемь крепких бритых затылков. Рвущийся навстречу ветер уносил назад валивший из приоткрытых окон густой табачный дым и обрывки разговора:
— Как же Бакен их упустить-то умудрился, а?
— Да они, падлы прыткие, не стали нас ждать еще три дня, перекинулись на другой рейс и из-под его носа слиняли, понял?
— Понял… Ну, ниче, эта… как ее…
— Узловая.
— Во-во… Узловая эта гребаная — не Париж, никуда они от нас в этой дыре не денутся, в натуре…
На обратном пути к вокзалу Лелек громко возмущался тем, что не только в «шопах» вроде только что покинутого заведения, но даже и в фирменных магазинах («Как бы фирменных» — философски заметил Болек) продают всякую дрянь.
— Да этот «Ribak» паленый по тайге и недели… да какой там недели! — и трех дней не пройдет, развалится на запчасти. Будешь, Серега, веревочкой подошву подвязывать. А потом лапти тебе сплетем… И где они только берут-то такое?
— А то ты не знаешь, где берут, — не преминул подколоть друга Болек.
— Нет, я-то знаю, конечно: на любимом пекинском рынке с непоэтическим названием Я-болу. Но это же — для оптовок всяких, для колхозных рынков, а в магазинах уж могли бы, наверное, и нормальные вещи продавать, а? Уроды… Вот поэтому народ у нас китайское шмотье и ругает: дрянь, рвань, то, се… А китайцы, между прочим такие вещи делают — никакая Европа близко не стояла. Только надо знать: где брать и что брать.
Данное мнение никто оспаривать и не собирался, признавая его полнейшую справедливость…
В поезде снова пили пиво, так как все остальное Михаил пить строжайше запретил («Нам, друзья мои, предстоит не в зоопарк идти. Вернемся — выпьем»), хотя у самого лежали в рюкзаке две армейские фляги со спиртом — как он пояснил, исключительно для медицинских надобностей. Никто, впрочем, особо от оного запрета и не страдал, поскольку все прекрасно понимали — через несколько часов для нас начнется долгое и трудное путешествие. Может быть — самое долгое и трудное в жизни.
Сергей открывал ножом консервные банки с рыбой в томате, резал хлеб и, если можно так выразиться применительно к открытому нескромным взорам темному купе плацкартного вагона, сервировал стол.
Болек по своему обыкновению что-то чиркал в объемистом блокноте с засаленной обложкой и тихо посмеивался собственным мыслям — не иначе, сочинял нетленную оду про паровоз.
Лелек, скрючившись у почти непрозрачного от многолетней железнодорожной грязи окна, ловко орудовал иголкой с длинной капроновой ниткой, прошивая лямки нового Серегиного рюкзака, и говорил, ойкая при достаточно частых попаданиях иглой в пальцы:
— Понимаешь, на фабриках шьют теперь гораздо лучше, чем раньше, это само собой… По крайней мере — красивее. Но вот подвеску прострачивают только один раз, в лучшем случае — два, и если загрузить килограмм сорок, то даже этот лавсан долго не выдержит, тем более что у тебя поясник — фигня полная, так, видимость одна…
— А что же вы мне такую фигню купили? — огорчался Сергей.
— А лучше-то все одно не было. Остальное — вообще туфта. На пляж ходить. Или на шашлыки. Так что, Сержик, за неимением горничной жить будешь с дворником…
Миша от нечего делать невнимательно почитывал купленный на вокзале дешевенький покет-бук с неправдоподобно длинноногой блондинкой на обложке. Блондинка была дезабилье и палила из огромной базуки по Спасской башне. Книга при этом почему-то называлась «Исповедь сибарита». Хорошие нынче сибариты пошли: по Кремлю из ручной артиллерии пулять…