Саша с трудом устоял на ногах. Прежнее состояние понемногу возвращалось к нему. Косарев с усилием вгляделся в зал и с облегчением убедился, что все это ему только показалось, привиделось. Члены пленума и приглашенные на него комсомольские активисты сидели угрюмые, с опущенными головами, погруженные в свои невеселые, тревожные мысли.

Спокойствие вроде бы вернулось к нему, но теперь он не так уж уверенно и звонко продолжал свое публичное истязание.

Истязание. Иначе тот доклад нельзя и назвать. Нет, не мог он быть спокойным, равнодушным и искренним, если Володька Бубекин — закадычный друг и поверенный сокровенных тайн юности с далеких пензенских времен — оказался в стане врагов народа, а значит, и его, Косарева, врагов.

8 июля Бубекин последний раз, как ответственный редактор, подписал «Комсомольскую правду» в печать. Его увезли сотрудники НКВД прямо из служебного кабинета. Увезли навсегда. «За что?»

Саша звонил наркому внутренних дел Ежову. Несколько раз пытался связаться со Сталиным. Из приемной Поскребышев отвечал сухо и с генеральным не соединял. «Потребуешься, Сам вызовет…» Ежов обещал разобраться и невнятно что-то говорил об ошибках в газете.

Косарев, никому не доверяя, листал подшивку «Комсомольской правды» и не находил в ней ничего предосудительного. Его внимание мог привлечь только заголовок одной из прошлогодних корреспонденций — «Сын за отца не отвечает»: «Местные власти, — говорилось в ней, — не пускали тов. Тильбу на всесоюзное совещание комбайнеров, потому что он сын кулака. Центральный Комитет партии вызвал Тильбу на совещание. И тогда он заявил: «Хотя я и сын кулака, но буду честно бороться за дело рабочих и крестьян и за построение социализма», — весь зал зааплодировал, а товарищ Сталин бросил реплику: «Сын за отца не отвечает».

И все. Косарев был на этом совещании. Он сидел неподалеку от Сталина и отчетливо слышал эту реплику. Теперь Саша въедливо вчитывался в содержание статьи, как будто анатомировал каждую ее строку. И осеняла пугающая своей жестокостью мысль: «Неужели — за эту статью? Но ведь для газеты установлен порядок: любой материал с упоминанием имени Сталина согласовывать с соответствующими работниками. Что же это — сталинское лицемерие? Или Сталин с тех пор круто изменил мнение, и сын несет ответ за действия родителей?! Но, все равно, при чем тут Володька Бубекин?»

Хотелось верить в то, что происшедшее с ним — ошибка, которая вот-вот будет исправлена, а не то и кричать исступленно: «Неправда! Не может быть того; это — ложь, наговор, навет, клевета!!!»

Но дни шли своей чередой и все тревожнее приносили вести.

Теперь Косарев как можно быстрее сбегал по лестнице своего дома на улице Серафимовича — «дома на набережной» — и мрачно регистрировал увеличивающееся количество опечатанных входных дверей… Имена владельцев таких квартир произносили шепотом и только в доверительной обстановке.

Вспоминалось также, как за месяц до пленума — 21 июля — Сталин вызвал к себе Косарева и секретарей ЦК ВЛКСМ Павла Горшенина и Валентину Пикину. «На эту беседу, — вспоминала В. Ф. Пикина, — Сталин пригласил наркома внутренних дел Ежова. Разговор шел трудный. Сталин упрекал А. В. Косарева в том, что ЦК комсомола не помогает органам внутренних дел разоблачать врагов народа, что без помощи ЦК ВЛКСМ и помимо него арестовано много руководящих работников комсомола. Косарев старался объяснить Сталину, что Центральный Комитет ВЛКСМ никакими материалами, компрометирующими этих товарищей, не располагает и потому никакой помощи органам оказать не мог».

Шел уже второй час этой беседы. Ежов утвердительно кивал головой, полностью соглашаясь со справедливостью сталинских упреков комсомольским вожакам. А Сталин, не глядя им в лица, а куда-то поверх и в сторону, методично вел свою линию. В середине беседы у него выгорел табак в трубке. Вытряхивая пепел, Сталин мерно стучал ею о край пепельницы: «Раз, два, три…» — непроизвольно подсчитывал Косарев. Удары трубки звучали в наступившей тишине кабинета отчетливо, как бы заполняя наступившую паузу: «пять, шесть…» — Косарев с трудом прервал подсчет.

Он все ждал, что Сталин вот-вот заговорит о самом комсомоле, о молодежи, как это совсем недавно бывало. Секретари шли к нему с интересными данными, продумав возможные варианты беседы, своих ответов на вопросы. Шли посоветоваться. С просьбами, наконец. Но Сталин, вспоминала Пикина, вел беседу в одном направлении — ЦК должен помогать разоблачать врагов парода в комсомоле.

Уходили мы от Сталина с очень тяжелым чувством. Мы поняли, что он остался нами недоволен, особенно А. В. Косаревым, которому по окончании беседы бросил упрек: «Вы не хотите возглавить эту работу».

Александр Васильевич был сильно подавлен, говорил нам, что никак не может понять, откуда и на какой почве вдруг оказалось такое количество врагов в нашей стране. Он неоднократно возвращался к этой мысли. Однажды он мне сказал: «Вот я опять перечитал материалы X съезда ВЛКСМ, где было сформулировано: враг внутри партии разбит. Ведь отчетный доклад был просмотрен Сталиным. Он считал это положение правильным. Что же случилось, откуда взялось такое количество врагов?»

А Виктор Сорокин вспоминал, как энергично отметал Косарев «все лживые выдумки против него. Его смелое и боевое выступление произвело на всех хорошее впечатление и как-то разрядило ту тяжелую обстановку, в которой проходил пленум».

И вот передовица «Комсомольской правды» от 29 августа 1937 года. Она на весь мир провозглашала, что «руководящие комсомольские работники и прежде всего тов. Косарев проявили прямую недооценку проникновения врагов в комсомол. Среди актива были распространены вредные настроения, что врагов в комсомоле нет, и отсутствовала политическая заостренность».

«Комсомольская правда» — орган ЦК ВЛКСМ, газета, которая только что — всего за несколько месяцев до этого — печатала рапорты советской молодежи Косареву, его фотографии — не иначе как на первой полосе: он рядом со Сталиным — вдруг одним махом изменила тон сообщений о Косареве. Круто изменила. Он по-прежнему был генеральным секретарем ЦК комсомола, но в его адрес стали допускаться резко критические, почти в развязном тоне замечания. Будто бы его уже сняли с этой большой должности, еще хуже — отправили с Бубекиным… От таких мыслей нехороший холодок пробегал меж лопаток. Он до рези в глазах и в который уже раз читал строки из резолюции пленума: «Нетерпимое отношение к самокритике со стороны руководителей комсомола и тов. Косарева мешало вовремя разоблачить притаившихся врагов и способствовало их подрывной работе». И никто на пленуме не мог сделать ее текст корректнее. Такие формулировки настоятельно вносил в проект резолюции Каганович, ссылаясь на «самый высокий авторитет».

И, наверное, лезли в голову сомнения: «Может быть, я действительно не прав, а все, что говорил Каганович, и есть самая настоящая, чистая и честная правда? Просто Бубекин, Салтанов и Файнберг очень ловко замаскировались, затаились, а он — тысячи раз призывавший комсомольцев к политической бдительности, сам оказался политическим ротозеем, проглядевшим, что творилось под самым его носом?!» И тут же возникал контрдовод: «При чем тут ЦК комсомола, если Серега Салтанов, например, уже с X съезда ВЛКСМ не работал в комсомоле, а в высокой инстанции — заведующим отделом. И арестован он, работая там…»

Что и говорить — трудное, противоречивое, запутанное было время. Сегодня это покажется чудовищным, но тогда даже дети арестованных родителей — подростки, юноши и девушки — подчас слепо верили в виновность своих отцов.