Рауль осмотрел дорожку.

— Земля утоптанная, кровью никто нарочно по дороге не капал.

Мы двинулись по дорожке к выходу. Калитка была не просто открыта, но и настежь распахнута.

— Да это просто наглость какая-то, — покачал головой Рауль.

— Странно, что молчала собака. — Посмотрев в сторону конуры, я убедился, что это вовсе даже не странно. Несчастный пес лежал на боку с высунутым языком, открытые глаза мутно глядели в пустоту, но пес дышал и даже тихонько вяло ворчал, выглядел он будто с жестокого похмелья. А ведь, пожалуй, он был в таком состоянии уже тогда, когда тут блуждали мы с Огюстом. Все-таки, для порядка, ему следовало бы тогда пошуметь.

Калитку мы закрыли, от греха, и вернулись в дом тем же манером, что и выбрались — через перила. Внизу уже собрались абсолютно все, — наспех одетая растрепанная Диана не расставалась с пистолетом, — и встревожено пересчитывали друг друга. Кто-то пытался возражать, но едва мы вернулись, отец, уже совершенно проснувшийся и, как обычно, мысливший стратегически, велел нам с Раулем, раз уж мы начали и уже видели и знаем больше остальных, вместе с мэтром Гастоном осмотреть весь дом, тогда, как остальные должны были никого пока не выпускать. Кроме зятя мэтра Гастона, отправившегося за священником и за местной стражей. Мысль о неслучайности произошедшего, пока мы тут находились, явно настигла не только меня.

Ни в одном помещении кроме одного не обнаружилось ничего предосудительного — исключением была комната покойного и его компаньона, того самого шумного бородача, обожавшего анекдоты про графа де Люна. Здесь окно оказалось распахнуто настежь, постели не тронуты, оставшиеся вещи, в основном, принадлежавшие покойному, перевернуты, ничего ценного среди них не обреталось, но на столе, как верх гротеска, были оставлены несколько золотых монет.

— Как я понимаю, господин весельчак оставил их за себя и за того парня? — предположил Рауль.

Мэтр Гастон сосредоточенно уставился на монеты, ничего не понимая. Если это было ограбление, то с какой стати тут оставлены деньги? И впрямь, весельчак.

Мы оглядели окно, и Рауль ткнул пальцем в зацепившуюся в раме, где торчала полуотколотая длинная щепка, синюю нитку.

— Зачем ему понадобилось лезть в окно?

Я пожал плечами.

— Чтобы застать приятеля врасплох, зайдя с другой стороны, ведь тот ждал у двери.

— Ждал? — спросил Рауль.

— Да, мы его там видели.

— Странные бывают на свете приятели. — Рауль оглядел комнату.

Как бы то ни было, стало ясно, что мы не досчитались не одного, а сразу двух постояльцев, и второй, предположительно, ушел на своих двоих или не своих четырех.

— Вы помните, какая у него была лошадь? — спросил я мэтра Гастона.

— Что?.. А, разумеется! Да, сюда, сюда!.. — сказал мэтр Гастон в коридор, и под нашими с Раулем слегка опешившими взглядами, конюх и еще кто-то из прислуги, внесли в дверь завернутый в холстину не совсем распрямленный труп и, отдуваясь, свалили его на кровать. Все правильно. Не двадцатый же век. Оставлять труп на ступеньках — это было бы, по мнению мэтра Гастона, да и любого другого нормального человека, не по-людски. И ступеньки наверняка уже тщательно отмывали. Что ж, прекрасно, хотя бы жуткая оргия мух на крыльце, под уже наливающимся сиянием солнцем, отменяется.

Мэтр Гастон дал указание конюху, и уже с этим парнем мы отправились на конюшню — и правильно, мэтр Гастон был все же слишком велик для того, чтобы перекидывать его через перила, а на оттираемых ступеньках пока творилось полное безобразие. Осмотрев свое хозяйство, конюх сообщил, что пропала только одна лошадь. Принадлежавшая именно Весельчаку, как мы его окрестили. Далее конюх радостно запричитал, что злодей проявил истинное душевное благородство, не причинив иного ущерба. Тут, пожалуй, к нему стоило присоединиться. Не хотел бы я таким образом потерять своего Танкреда. На этом, видимо, можно было остановиться. Когда мы вернулись, мэтр Гастон удалился распоряжаться на кухню, а все остальные отправились умываться.