Исчезнув, Дениза тут же вернулась с удивительным проворством, снабдив бравых вояк внушительными порциями яичницы с овощами и поджаренными колбасками.
— Спасибо, деточка… — нежно проворковал сержант, готовый смахнуть «скупую мужскую слезу» от такой трогательной заботы. — Да, господин граф, я знал его… — «Горацио…», невольно мысленно добавил я к его реплике. — Редкий был человек, хотя… — Дюпре помолчал, сосредоточенно хлопая совершенно выгоревшими ресницами. — Шут его знает. Я его знал, но знал мало. Да вряд ли кто знал много. Может, помните? О нем порой всякое говорят — Моревель, неприкаянная душа.
Отец моргнул, на мгновение став похожим на самого сержанта Дюпре.
— Кто-кто?! — возопил вдруг осознавший сказанное Огюст. Готье, с не менее изумленным видом, почти рефлекторно цапнул Огюста за плечо. Мол: «тихо!» Огюст внял, но вид у него был потрясенный, губы подрагивали, будто он произносит про себя какой-то бешеный монолог. Я даже мог себе представить, о чем именно он говорит. По его перекошенному лицу было ясно, что если бы он знал вчера, кто перед ним, он разорвал бы его в клочки не раздумывая, без всякой посторонней помощи.
— Да, мы о нем слышали, — проговорил наконец отец задумчивым голосом, пока мы, внезапно потеряв дар речи, таращились на сержанта.
Было дело, слышали и даже читали. Но нет больше сомнительно прославленного в романах «королевского убийцы», и значит, не стрелять ему уже двадцать второго числа в адмирала Колиньи, чтобы, посеяв ветер, пожать бурю.
Какое странное чувство… Хотя в последние два дня странных чувств и так с избытком хватало.
— Эх, с опасными делами старина знался!.. — доверительно продолжал сержант. — Вот его наконец и уговорили… Сколь веревочке не виться, а все там будем… — И он хватил залпом большую кружку.
Я только через секунду поймал себя на том, что сделал почти то же самое, и остановился. Вина в кружке разом осталось меньше половины.
Убийственно. Может, я был не так уж неправ, когда вдруг вообразил, что повинен в смерти этого человека? Может, ее следовало предотвратить? А мы этого не сделали. Но как, во имя всего… да гори оно все в аду! Как мы могли это сделать? Ясновидящими мы все-таки не стали. Хотя мы были близки, очень близки к тому, чтобы… кого-то спугнуть? Помешать? Или прикончить его самим? Тут дело ясное — стоит только посмотреть на Огюста…
Кто же ты такой, Весельчак? И где тебя теперь искать?
Я принялся нетерпеливо подпрыгивать на месте. Сержант начал плести какую-то житейско-философскую чушь о жизни, убийствах, вспоминать молодость, а мне казалось, если мы проторчим тут еще хотя бы пять минут, я окончательно рехнусь, и кого-нибудь все-таки убью. Там, рядом с нами, что-то происходит, что-то творится, а мы не видим, не замечаем, но надо же посмотреть, попробовать уловить!.. Каждое мгновение, пока мы еще оставались в этом гостеприимном доме, по капле выдавливало из меня душу.
Наконец мы все вырвались на воздух. Мертвое тело возложили на телегу, рядом пристроился уже совершенно сентиментально настроенный сержант с травинкой в зубах, и его скорбный кортеж двинулся в одну сторону, а мы — в противоположную, с мертвецом нам было уже не по пути. А может быть — еще не по пути.
VII. Грифоны и бабочки
Мы подъезжали к городу с востока и садящееся за ним солнце превращало его в мрачную, устрашающую готическую игрушку, тонущую во тьме, крови и славе. Мост с тяжелыми цепями, решетка ворот. Если исключить спешащую через них разношерстную толпу, да если и не исключать — чем не дверца гостеприимно распахнутой мышеловки?
Едва мы миновали ворота, Мишель поскакал вперед, чтобы наши парижские домочадцы успели подготовиться к торжественной встрече.
Несмотря на вечер, город еще шумел как разворошенный улей. Более или менее, он таков всегда, город ведь и есть настоящий улей — есть рабочие пчелы, хотя большая часть их обитает за его стенами, но зато исправно носит мед. Ремесленники превращают добытое в «воск» и прочие полезные вещи, есть пчелы-стражи, есть трутни, есть заботливо опекаемые личинки и, конечно, куда же деваться от королевы?.. — Я понял, что думаю обо всяких пустяках, чтобы поменьше думать о том, о чем думать было выше человеческих желаний и сил. — А накануне праздников улей и впрямь был разворошенным. Кто-то искренне радовался, что хроническим гражданским войнам придет конец, кто-то недовольно ворчал по углам. Как бы то ни было, тишины ни в одном углу уже было не доискаться. А уж какие в этом улье были улочки… Извилистые коридоры с небесами над головой, кажущиеся игрушечными. Да весь город казался сегодня просто маленькой затейливой пряничной игрушкой, хотя, порой, с совершенно непряничными запахами, но и их радостно подавлял всепобеждающий запах свежей выпечки.
— Вот и относись после этого к жизни серьезно, — уныло пробормотал Рауль, оглядываясь по сторонам.
— Какое все маленькое… — проговорила Изабелла, будто удивляясь. — И тесное… — Что ж, если сравнивать с мегаполисами другого времени… — но их ведь теперь и вовсе не существует.
— Все относительно, — сказал отец загадочно, будто имел в виду не только то, что говорил. — Все относительно.