— Доставай шпагу, Поль! Защищайся.

— Черта с два.

— Доставай! — он кольнул почти всерьез. Я поморщился, но на этот раз не отступил.

— Нет, — прошипел я сквозь зубы.

— Ты трус! — в отчаянии рявкнул Огюст, чуть не на всю округу.

— А ты — идиот!

Острие замерло и Огюст тоже, похоже, действительно не зная, что ему делать дальше.

— И не пытайся совершить самоубийство моими руками! Ты же этого хотел? Своими руками ты не хочешь, потому, что помнишь, что самоубийство — смертный грех. И все-таки, суть от этого не изменится — это будет самоубийство!

Клинок отодвинулся, потом опустился. Огюст заплакал в темноте.

— Ты знал, что я не смогу тебя тронуть.

Если честно? Не уверен. Отчаяние — вещь страшная.

— А ты думал, что я смогу?

— Не знаю. — Огюст покачнулся и выронил рапиру. Я сперва подхватил его, убедился, что падать он все-таки не собирается, потом подобрал его клинок, слегка призадумался как половчее в темноте снова вправить его в ножны, потом решил, что какое-то время вполне могу подержать оружие Огюста и сам. — По-моему, я напился, — пробормотал Огюст.

Скорей уж нервы. Нервное напряжение, а потом разрядка. Кстати о вине. С ним придется быть осторожней, чем прежде. Раз у пьяного на языке то, что у трезвого на уме, то сложно даже представить, что у нас вдруг может оказаться на языке. «In vino veritas». И это все, что означала древняя фраза? — Что вино — древняя разновидность «сыворотки правды»? Правда, возможна и такая безобидная разновидность истины как белая горячка.

— Сейчас меня стошнит, — совсем уж прозаически прибавил Огюст.

Я довел его до обочины, попридержал, пока ему не полегчало, и потихоньку повел обратно к «Пулярке». Все-таки мне не хотелось встречать тут рассвет. Но пережить кризис Огюсту было просто необходимо, в самом деле, хорошо, что это случилось.

— Мне ужасно тяжело, — пробормотал Огюст. Его все еще мелко трясло, хотя может быть, уже и от ночного холода. — Не бросай меня здесь…

— Еще чего придумал.

Я прислонил Огюста рядом с калиткой и проверил, не закрыта ли она. Судя по всему, никто ее после нас не трогал, она оставалась открытой.

— Ты же все знаешь… — голос Огюста был еле слышен, но отчетлив. — Тоже все знаешь. Еще ничего не случилось, а я уже чувствую ненависть, а ты чувствуешь вину. Но ты не хочешь чувствовать, что все уже решено за тебя.