Сколько прошло времени с момента, как увели Киру, Максим не знал – его внутренние часы отказались работать. “Вот так же, наверное, живут звезды, – невпопад размышлял он между приступами тупого отчаяния. – Только они видят нас и соседок, обмениваются световыми сигналами-словами. Жалуются отцу или матери, или хвалятся перед ними, играют и светятся в свое удовольствие. Что для них время?” Несколько раз Максим будто просыпался и начинал ходить по камере, натыкаясь на стены, потом опять сидел или лежал, леденея вместе с камнем. Похоже, не осталось ни одного места на его теле или внутри его, которое бы не болело.
В последний раз они гуляли всей семьей с Гликерией и Агапитом в придачу в самом конце декабря, когда метель неожиданно улеглась и выходной день случился солнечным и тихим. Только Касинии нездоровилось, и она решила не ездить, чтобы не подвергать родных опасности.
Шофер с ветерком доставил Рустиковых к подножию холма, который возвышался в самом конце Архелаевой улицы. Домишки тут стояли неказистые и старинные, а потому и жили в них разные обедневшие торговцы и бывшие крестьяне. Потеряв землю, они не пошли в наем к новому хозяину, а предпочли рискнуть и поискать счастья в столице. Зимой они подряжались строить ледяные горки и лепить фигуры из снега для муниципии, а их женщины торговали сластями и самодельной выпечкой.
И в самом деле, накатавшись с горок и побарахтавшись в сугробах, нередко хотелось махнуть рукой на здоровье да и купить за сотню-другую талеров горячий пирожок с сомнительной начинкой.
Кандид тут же, едва выбравшись из мобиля, потребовал себе сладкого чая с плюшкой, и Гликерии пришлось купить ему все, что нужно. Малыш несколько месяцев назад твердо встал на ноги и теперь с усмешкой оглядывался на Руфину, которая принуждена была катиться в санках. Впрочем, пешеходная дорога поднималась в гору, и через десяток саженей Кандид без лишних разговоров вскарабкался на шею Агапита.
– Уф, какой здоровенький малыш! – запыхтел тот.
– Сам ты малыш, дядя, – ответил мальчик. – Гляди, я выше всех!
Холм, как водится, был переполнен гуляющими, особенно у подножия. К вершине мало кто поднимался, хотя огромная и широкая ледовая дорожка тянулась вниз именно оттуда.
– Ну что, поехали? – Агапит устал и вопросительно глянул на Еванфию. Та уже давно обливалась потом и утирала покрасневшее, круглое лицо платком. После рождения Руфины она располнела и не могла уже так живо карабкаться по склонам холма. Максим ответил за нее – он видел, что жена утомлена и больше не хочет подниматься.
Они переждали, пока вниз мимо них не промчится ватага парней, перемешанных с визжащими девчонками, и тоже прыгнули на ледовую дорогу – и Агапит с Кандидом на закорках, и Гликерия с Руфиной на саночках, и сам товарищ министра с Еванфией в обнимку. Сверху на них упала Аглая, и они понеслись вниз, хохоча во все горло. С боков на них прыгали прочие катальщики, сверху тоже кричали, внизу шевелилась целая толпа, по сторонам мелькали цветные тряпичные плакаты со названиями магазинов, сверху плавали надувные каучуковые шары, внизу неслась прочь корка оцарапанного льда, где-то далеко наигрывали на трубах и флейтах бродячие музыканты и даже целый оркестр – одним словом, было здорово.
Даже фотограф, сумевший запечатлеть помятое в толпе семейство Рустикова на дагерротип, не испортил праздника. Тем более он вежливо приподнял шапку и быстро удалился в ближайший трактир, пока его аппарат не сломался от снежной пыли или от случайного удара гуляки.
– Ну что, еще разок? – запахивая расстегнувшееся пальто, спросил Максим. Пары пуговиц, конечно, уже не хватало.
– Нет уж, мы с Руфинкой в кабачок сходим, – воскликнула Гликерия.
– Да, мы немного согреемся и придем, – поддержала ее Еванфия. Барон знал, что они закажут теплого вина и не уйдут из кабака, пока не выпьют всю бутылку – что ж, для ясного зимнего дня совсем неплохое занятие. – Ты с нами, Аглая?
– Нет, – насупилась девочка. – Я с папой прокачусь. Мы повыше поднимемся, правда?
– Правда, правда, – улыбнулся Максим. – До самой вершины. Тут поблизости механический трос недавно провели, на керосиновом движке. Сам везет, когда не сломан. Пойдем, Агапит.
Больше этой зимой им так и не удалось выбраться на совместное гулянье – то и дело случались срочные дела, требовавшие участия Максима. А потом и ветры с юга задули, гора потекла ручьями, и вместо ледяной дороги возникла черная плешь, с которой катальщики намертво срезали всю прошлогоднюю траву…
Когда снаружи раздался шум, барон испугался и решил, что ему все мерещится, а потом обрадовался – освобождение, настоящее освобождение уже казалось благом. Хотя бы эта беспрерывная боль прекратится! Кто-то в коридоре вскрикнул и выругался, а затем лязгнула дверь и раздался смех. Очевидно, привели очередного арестанта, и Максим в ужасе вскочил: неужели ему придется просидеть здесь еще один бесконечный отрезок времени?
Но нет, о нем не забыли. Опять по стенам камеры заметалось пламя факелов – на этот раз их было целых три – а вслед за служителями вошел человек в звездчатом плаще и с обнаженной головой. “Гордиан!” – вспыхнуло в голове у Максима, но обратиться к адепту он не решился, видя суровое выражение его лица. Авдиев, видимо, в чем-то убедился и подал знак подручным выводить арестанта. Вся процессия в молчании проделала путь наверх, причем Рустиков несколько раз едва не упал от слабости, а концу подъема запыхался так, будто взбирался на само небо. Вместо того, чтобы покинуть стены Храма, все повернули в узкий коридор. В бойницы с правой стороны задувал теплый ночной ветерок. Солнце, очевидно, уже зашло, и факелы никто не гасил.
Несколько плавных и резких поворотов, и они очутились перед высокой, в два человеческих роста двустворчатой дверью со стилизованным изображением смеющегося Солнца ней. Сопровождающие разошлись в стороны и спрятались в тени, посреди прохода остались только Максим и Авдиев. Створки бесшумно поползли в стороны, открывая перед бароном центральное помещение Храма с алтарем посреди него.