Морген объясняет, что некоторые убийства были «юридически незначительными», то есть разрешенными. Сюда относились случаи, когда врач назначал эвтаназию неизлечимо больным, а также когда он пытался предотвратить эпидемию путем безболезненного убийства больных или заподозренных в том, что они больны. Вскоре мы узнаем об отношении Моргена к этим методам. Как бы то ни было, Морген понимал, что они не могли объяснить многие смертельные случаи в Бухенвальде.
Он раскрыл убийства в Бухенвальде путем кропотливой детективной работы[235]. Расследуя коррупционные преступления, Морген узнал, что заключенные, которые свидетельствовали о них, умерли. Он просмотрел записи относительно этих узников и выяснил, что незадолго до смерти они находились в лазарете или в лагерной тюрьме. После нескольких недель тщательного исследования этих записей обнаружились несоответствия: в лазарете записи о смерти заключенных по естественным причинам появлялись до того, как в тюрьме регистрировали их освобождение. «Я сказал себе, что заключенный не может находиться в лагерной тюрьме и в то же время быть пациентом лазарета».
Кох разработал систему устранения свидетелей его преступлений[236]:
Заключенных отводили в тайное место и убивали там, чаще всего в камере лагерной тюрьмы, a рапорты о больных и свидетельства о смерти вносили в картотеку. Они были сделаны так умно, что у любого непредубежденного читателя этих документов могло сложиться впечатление, что конкретный заключенный по-настоящему лечился и умер от тяжелой болезни, которая была там указана.
Конечно, узников убивали и другими способами[237]. Их умерщвляли в лазарете при помощи инъекций фенола[238]. Их могли «застрелить при попытке к бегству» — обычно это означало, что, угрожая оружием, заключенных вынуждали бежать, а затем стреляли им в спину[239]. Все эти смертельные случаи сопровождались фиктивными медицинскими свидетельствами.
Это расследование испытывало пределы полномочий, полученных Моргеном от Гиммлера и ограничивавшихся коррупционными преступлениями. Но испытывать пределы было свойственно Моргену, о чем он часто и с гордостью говорил после войны. Ранее уже цитировались его высказывания о расследованиях «по собственной инициативе»[240]. Он также утверждал, что был вынужден делать то, что не дозволялось даже службе безопасности, а именно — тайно просматривать почту Коха. Когда его спросили, как ему это удалось, он ответил: «Я просто сделал. Я пошел к главному инспектору почтовых отправлений и отдал ему приказ»[241]. Столь же категорично он отдавал приказы об арестах свидетелей[242]:
Я отправлял телеграмму главным судьям: «Такой-то должен быть немедленно арестован и доставлен в Бухенвальд», и он попадал в сферу моих полномочий. […] У меня уже была такая репутация, что они выполняли мои требования без проверок. Они говорили друг другу: если Морген это делает, это, должно быть, что-то крупное.
Несмотря на свой властный тон, Морген понимал, что остается подчиненным Гиммлера. Поэтому он привез доказательства коррупции Коха в Берлин — ему нужно было получить разрешение на то, чтобы распространить свою деятельность на всю систему концентрационных лагерей. Теперь, расследуя убийства, он проверял пределы и этого разрешения.
В докладе Моргена Главному судебному управлению СС подробно рассказывается о личной причастности Коха к этим убийствам, но вначале он отвлекается на «общую атмосферу во времена Коха». Морген объясняет: «Обвинение считает, что причиной масштабности незаконных убийств заключенных было не имеющее оправдания, непростительное самоуправство штандартенфюрера СС Коха»[243]. Сам Кох, когда наконец сознался, дал примерно такое же объяснение[244]:
Я не могу найти объяснения своему поведению. Возможно, меня испортило мое начальство. Все, что я предлагал и делал, считалось хорошим. Я получал только похвалы и почести. Никто не проверял меня придирчиво. Это ударило мне в голову. Мной овладела мания величия.
Морген приводит несколько примеров самоуправства, доходящего до смешного. Однажды Кох запретил подчиненному отмечать в офицерской столовой свадьбу дочери всего за два часа до начала церемонии. Другому офицеру он в шутку присылал оскорбительные письма. По выходным дням в той же столовой он бил офицеров чайными ложками. Позже кто-то подарил ему для этой цели деревянные томагавки.
Что касается Ильзы, то Морген говорит, что она носила откровенные наряды, пытаясь привлечь внимание изголодавшихся по женщинам заключенных, и, если заключенный смотрел в ее сторону, она записывала его номер и заставляла мужа приговорить узника к 25 ударам плетью в качестве «аванса». Она была настолько высокомерна, что не отвечала на приветствия других офицерских жен.
Внезапно Морген переходит к серьезным вопросам[245]:
То настроение, с которым Кох руководил, — надменного превосходства, потакания своим желаниям и жестокого произвола, — самым трагическим образом проявилось в обращении с заключенными. Им строго запрещалось передвигаться по лагерю иначе, как бегом. Они часами стояли на перекличках, нередко весь день и всю ночь, в самую суровую погоду. Не имело значения, что многие падали замертво от усталости или массово попадали в лазарет. Удары, пинки, натравливания собак были повседневностью. Иногда в жестокий мороз заключенные должны были снимать рукавицы, из-за чего происходили бесчисленные обморожения. […]
Одним из самых страшных мест в концентрационном лагере была каменоломня. Когда заключенные выходили, уже становилось ясно, «кого сегодня не будет». Эти назначенные лагерной администрацией заключенные переносили камни бегом. Капо непрерывно подгоняли их палками. С узников постоянно падали шапки, потому что их били по головам. Свидетели видели заключенных, которых избивали до полусмерти, а затем бросали к раскаленной докрасна печи, и их раны разбухали и чудовищно воспалялись. Члены СС также наблюдали за тем, как с помощью трубы в желудки заключенных вливали полные ведра воды, а затем топтали несчастных. Измученные заключенные бежали к периметру безопасности, и тогда в них стреляли. Подобные расстрелы всегда происходили между 59-м и 61-м постами, которые заключенные предпочитали, потому что это место хорошо простреливалось и они могли надеяться на быструю смерть.
Фрау Кох выражала надежду, что имя ее мужа приобретет за границей настолько дурную славу, что дома никто не посмеет преследовать его, чтобы не внушить тем самым доверие к вражеской пропаганде.
Морген никогда не ставил эти издевательства в основу каких-либо обвинений против Коха — его целью были более серьезные преступления, — но он демонстрировал неподдельное сострадание к жертвам, из которых все были заключенными, а многие — евреями. В совокупности с его предыдущим рассказом о том, как жестоко обращались с евреями при поступлении в Бухенвальд, это показывает внимательное отношение к правам представителей других «рас», далекое от отношения, выраженного в докладной, которая рекомендовала проявить снисхождение к Паулю Клеезаттелю и в которой речь шла лишь о том, «чтобы поддерживать чистоту наших рядов», а не «защищать права вражеского народа»[246]. Причем это сострадание выражалось не в послевоенных показаниях, а в докладе о расследовании, написанном для суда СС.
Кох признался Моргену, что некоторых заключенных он отбирал в качестве жертв сразу по их прибытии в лагерь. Просматривая досье, он оценивал, заслуживают ли они жизни. Слово, которое использует здесь Морген, — вероятно, Кох сам использовал его в своем признании, — это «lebenswert», слово, сделавшее зловещую «карьеру» в Третьем рейхе и имевшее антоним «lebensunwert» — им обозначали душевно больных и инвалидов, которых убивали по программе «эвтаназии», учрежденной Гитлером в 1939 г. В карте таких пациентов делали отметку «lebensunwertes Leben», что можно перевести как «существо, недостойное жизни» или как «жизнь, недостойная жизни» — и, конечно, Кох оценивал своих заключенных именно в таком ключе.
Некоторые жертвы он выбирал всего лишь по прихоти[247]:
Однажды он приказал убить заключенного просто потому, что тот имел несчастье попасться Коху на глаза в трех разных лагерях. После того как Коху доложили об этом убийстве, он с удовлетворением сказал: «Больше эта птица не будет везде за мной летать».