Илья закричал, ему показалось, что деревья в страшном, чуждом всему живому лесу заплясали, заходили ходуном. Жалобно ржали лошади, холодели от ужаса сердца храбрецов. Конь вздыбился под ним, развернулся и помчался вон из чащи к опушке, туда, где только и могло ждать спасение. Но тут могучее животное рухнуло как подкошенное, наскочив на протянутую кем-то веревку. Со всех сторон на упавшего на землю всадника бросились одетые в лохмотья уроды, их глаза блистали ярким, как вольтова дуга, зеленым электрическим светом…
— Иванов, Илья Сергеевич? — услышал он и следом: — Это ваша сумка?
— Да… — выдавил Илья.
— Откройте ее.
Пальцы не желали слушаться, но он легко справился с «молнией», хотя она немного заедала.
«Это же не моя сумка», — мелькнуло у Ильи в голове. Он заглянул:
— Это не мое… Это… Э….
Было от чего Иванову лишиться дара речи: на дне черной или темно-синей сумки (разве поймешь при таком освещении — окна точно из рыбьего пузыря) лежал… его собственный, знакомый до боли в мозгу старинный, с клеймом мастера на покрытом засохшей кровью топорище и с гладкой вытертой десятками, а то и сотнями пальцев и ладоней рукояткой топор.
XXXVI
В то время как Губерт, мучимый разлукой с любимой, ежеминутно ожидая самого худшего, прозябал в обществе насмерть надоевшего Прудентиуса, участь Арлетт оказалась не столь уж печальной. Ненавистный шут поразил женщину: он в отличие от других мужчин любил не только быть господином, но и рабом. С ним Арлетт узнала много такого, о чем раньше едва ли догадывалась.
Горбун Гвиберт, еще в Нормандии получивший за неумеренную болтливость прозвище Два Языка, и верно, оказался языкаст, он не уставал восхищать рыжеволосую красавицу, погружая ее в пучины сладкой неги, рисуя перед ней перспективы: он, Гвиберт, — первое лицо при молодом господине, Роберте де Мон-твилле. Она, Арлетт, станет настоящей хозяйкой замка.
Молодая прелестница, улыбаясь, кивала: почему бы нет? Однако не так короток был ум Арлетт, чтобы не понимала она: госпожа? Да, до тех пор, пока Роберт не станет взрослым и не женится. Как знать, кто сделается тогда реальной хозяйкой в замке в Белом Утесе. Не раз и не два приходилось ей думать об этом. К тому же оставалась Адельгайда, с приближением смерти мужа вознадеившаяся на перемену участи, как-никак ее отец — дед будущего наследника, а брат — дядя. Захотят ли они, давно уже взявшие сторону сильного — герцога Гвискарда, мириться с властью шута?
Теперь, затаив дыхание, ожидая известий о возвращении Гвиберта, она молила Бога о том, чтобы тот вернулся с пустыми руками. Безумный слепец Прудентиус уверял ее, что Губерта ждет удача. Однако старик скончался, и голова его торчит на шесте у подъемного моста. Упаси Господи, поймают Губерта… Монах наверняка рассказал воспитаннику, кто добыл для него волшебный камень.
Зачем она это сделала? Вот то-то и вопрос! Просто из озорства, из желания навредить шуту? Стремилась помочь Губерту? Конечно, было здорово слышать биение собственного сердца, каждую секунду думать, что тебя могут поймать… Если бы кто-нибудь заметил ее в тот момент, когда она протягивала руку к ковчежцу на груди постанывавшего во сне барона, подкрался к ней сзади и… Если бы такое случилось — судьба ее была бы ужасной.
Однако, по счастью, все вокруг храпели, подобно господину, изведав отвара, который дала Арлетт греческая ведунья Сабина. Хватило нескольких капель, подлитых в вино ужинавшим солдатам, чтобы к полуночи тех сморил крепкий сон.
По той же причине спал и Гвиберт, так что некому было проследить за Арлетт, когда та, тихонько стащив камень, отнесла его Сабине, которая передала смарагд Прудентиусу. Последний умер, гречанка ушла, и все же… страшно, вдруг Губерта схватят? Как же тогда быть с тем, что говорила Сабина, погадав по руке Арлетт? «Мужчины, — ворковала ведунья, растягивая гласные, делая грубый гортанный язык норманнов мягким и даже мелодичным, — ты не даешь им покоя, — она улыбалась и качала головой. — У тебя красивое лицо, прекрасное тело и жаркое лоно, ты достойна того, чтобы стать госпожой, и ты ей будешь. Обязательно». — «Но как?» — не сдержалась Арлетт. Гречанка никогда не говорила прямо, она опять лукаво улыбнулась и произнесла: «Через мужчину, который тебя любит, он и сделает тебя госпожой». — «Но кто он?» На такой вопрос Арлетт было трудновато ответить: многие мужчины говорили с ней о любви, однако…
«Кто же он?» — спросила Арлетт гадалку. «Имени линии твоей руки не говорят… — проговорила та. — Знаю одно: если он не получит твоей помощи, ты никогда не станешь госпожой. Молодость быстротечна, красота под стать ей. Покровитель может лишиться власти или умереть, настанут лихие дни, и глядишь, придется тебе расточать силы и ласки, отдаваясь за кусок плесневелого сухаря и чарку кислого вина грубым морякам и солдатам в Бари».
Арлетт поняла. Она сделала все, о чем попросила Сабина, и теперь с замиранием сердца внимала рогу дозорного. Звук этот казался здесь, в глубине каменных лабиринтов, тихим тревожным шепотом судьбы.
Рыжеволосая красавица добежала до стены и поднялась по лестнице на воротную башню, где уже собралось полно народу, несмотря на ужасную, пронизывавшую до костей, жгучую, колючую изморось, которую с самого утра, лишь ненадолго утихая, как бы для того, чтобы немножко передохнуть, ветер порывами обрушивал на замок. Пряча лица в воротники, люди переговаривались, строили догадки, как прошло дело. Им не терпелось поскорее услышать рассказы воинов. Как-никак те отсутствовали три дня и им удалось вернуться из Мертвой рощи живыми и, судя по всему, невредимыми.
Колонна всадников приближалась, их, конечно, пересчитали — все тринадцать — впереди юный господин, рядом и другие воины, лица их скрывали башлыки, но сначала дозорный, а потом и все прочие, несмотря на быстро сгущавшиеся сумерки, разглядели и узнали коней. Правда, вот злодея Губерта нигде не было видно, и горбун Гвиберт почему-то плелся в хвосте, да еще какие-то крытые повозки — то, верно, отобранная у разбойников добыча.