Насколько же несчастным и озлобленным должен быть человек, который совершает такие поступки, как Филипп? Уж наверняка не от большого счастья он делает все эти подлости.

– Проявлять жалость к противнику – значит не уважать его, Фике. Не уважать – значит недооценивать. Недооценивать – значит проиграть.

Я вздохнула. Альваро был прав. Такой человек, как Филипп, не заслуживает нашей жалости и сострадания. Стоит только дать слабину, и он, точно голодный шакал, набросится на нас, растерзает, разорвет в клочья и оставит гнить на холодной земле.

– Ты прав.

Мы поднялись на второй этаж и остановились подле высоких резных дверей с золотыми ручками, инкрустированными драгоценными камнями и самоцветами. От количества блеска у меня зарябило в глазах. Мне даже пришлось зажмуриться. Я вдруг почувствовала дыхание Альваро рядом с моим ухом. Приятное тепло обожгло кожу.

– Если ты боишься, то сейчас у тебя есть последний шанс отказаться, – прошептал он.

– Покончим с ним, – твердо ответила я, бросив на мужа полный решимости взгляд.

Лакеи, стоявшие у дверей точно восковые истуканы с каменными лицами, распахнули их для нас, и теперь перед моим взором предстал огромный тронный зал, настолько длинный, что мне пришлось напрячь зрение, чтобы разглядеть противоположную стену, у которой на высоком постаменте стоял золотой трон.

Словно взрывной волной меня накрыли оглушительные звуки музыки, которые вырвались из зала сквозь открытые двери. Оркестр на балконе играл мазурку или менуэт. Я не очень разбираюсь в средневековых танцах и мелодиях, поскольку мои познания ограничены просмотренными фильмами про мушкетеров, но мне показалось, что нечто подобное я уже видела.

Разгоряченные танцами придворные проносились у меня перед глазами, как фигурки карусели. Картинка то и дело сменялась, люди то сходились в хоровод, то оказывались в паре, а у меня перехватило дыхание.

Альваро первым шагнул внутрь и потянул меня за собой. Мы встали у стены возле открытого настежь окна и просто наблюдали за происходящим. Мое лицо горело от десятков взглядов, обращенных на нас. Казалось, что с каждым взглядом в наш адрес летит проклятие. Я горделиво расправила плечи и с нарочитым высокомерием принялась рассматривать гостей.

За этим занятием в гляделки меня и застала герцогиня Гарибальди.

– Ох, душенька. Здесь так много народа, что я потеряла вас из виду.

Женщина плюхнулась в глубокое кресло и начала обмахиваться веером.

– Герцогиня, я предупреждаю вас в последний раз – если у вас есть хоть капля сомнения, вы можете отказаться, – серьезно проговорил Альваро.

– Ба! Ни за что, дорогой герцог! Умру, но не откажусь! Не просите меня. Я не настолько труслива, чтобы лишать себя удовольствия лицезреть его разъяренную физиономию, когда…

Музыка внезапно стихла, и герцогиня замолчала, закусив губу. Она осмотрелась вокруг, проверяя, не слышал ли, часом, кто-то ее последних слов, и, убедившись, что таковых нет, расслабленно выдохнула.

– В таком случае приступим, дамы, – Альваро улыбнулся и едва заметно кивнул нам головой.

В ответ я два раза моргнула, дав ему знак, что поняла его слова правильно. Время пришло. Я незаметно достала из потайного кармана в складках платья синий шелковый платок и уронила его на пол. Герцог наклонился и подобрал его.

– Извольте объяснить, дорогая герцогиня, что это? – прокричал он, размахивая платком у меня перед носом. Эхо разнесло его крик под высокими сводами зала, заставив придворных оставить свои беседы и обратить свой взор на нас. Я сделала несколько шагов назад и начала отрицательно качать головой, испуганно озираясь по сторонам.