— Как раньше, да? — Она улыбнулась, обнажив свои маленькие острые зубы и провела тыльной стороной ладони по моей небритой щеке. Как раньше?

Я поймал ее холодную влажную руку в свою, не поворачивая головы, наблюдая за исчезающей под длинным облезлым капотом желтой разделительной полосой.

— We were born to lose.

Двадцать четвертый этаж на несколько уровней выше больших террас президентских люксов. Если я упаду, то только на одну из этих террас, если повезет — на укрытый матрасом шезлонг, а если нет, если меня подхватит порывом штормового ветра, я могу свалиться вниз и встретить свою смерть вниз головой, недоумевая, почему море наполнено огнями звезд. Ни то, ни другое меня особо не пугает.

Я перевешиваюсь через перила и заглядываю в окна номера Олли. Из-под штор сочится пепельно-серое мерцание телеэкрана. Они там, внутри. Мне кажется, я слышу всхлип. Мимо пикирует чайка. Я перевешиваю одну ногу, хватаюсь рукой за ограждение балкона, превозмогая режущую боль в боку, подтягиваюсь и шлепаюсь на холодный бетон по ту сторону перил, как пакет объедков на дно мусоропровода.

Адреналиновая анестезия стремительно покидает мое тело, уступая место судорожной агонии. Несмотря на холод и дождь, я чувствую проступающую испарину. Я смутно ожидаю, что в любой момент меня снова могут схватить, засунуть на заднее сиденье черной машины, только в этот раз я уже не увижу никаких звезд над головой. Я жду, минуту, две, три, но ничего не происходит, только чайка орет где-то надо мной. Притаившись за укрытой клеенчатым чехлом махиной джакузи, я прижимаюсь спиной к холодной стене и закрываю глаза. Мне нужна еще минута, одна минута, прежде чем красный индикатор здоровья сменится на желтый, и я смогу пойти дальше.

Она что-то говорила. О чем? Я не помню, наверное, я слушал не так внимательно, как мне следовало. Но разве кто-нибудь мог знать? Я — нет. Наверное, это было что-то будничное, обычное, неважное. Моя старая кассета все еще крутилась внутри недовольно покашливающего стерео. В машине, наконец, стало тепло. Значит, ее дядя починил печку, потому что в нашем детстве всегда надо было выбирать между музыкой и теплом, нельзя было включить и то, и другое одновременно.

Крупные снежинки падали на лобовое стекло и тут же разметались дворниками в разные стороны с коротким уютным скрипом старой иссохшейся резины о такое же древнее стекло: «свуп-свуп, свуп-свуп».

— Наш поворот, — сказал я, указывая на залепленный снегом синий щит указателя.

Заиграл новый трек. Эта кассета, сборник, один из тех, что она записывала и отдавала мне, когда мама и ее муж-пастор в очередной раз сжигали всю мою фонотеку.

— Harder faster, forever after… — прошептала она одними губами вместе с Брайаном и прибавила звук. Она всегда так умело имитировала эти его движения губ, такие классные и грязные одновременно. Я так хотел ее в ту минуту. Я всегда хочу ее. — Harder, faster.

Раздался щелчок поворотника: «клоск-клоск-клоск», машина двинулась вправо.

Где-то внутри слышится голос, женский. Я приподнимаюсь с пола и на полусогнутых ногах делаю несколько шагов вперед, затем прижимаюсь к оконному стеклу в том месте, где сквозь распахнутые полы штор наружу льется электрическое сияние.

Зеркала обманывают глаз, искажают пространство. Первым я вижу экран, широкий и плоский, на нем в длинном косом луче света двигается фигура женщины. Потом мой взгляд падает на ее лицо, отражение отражения, парившее в мутных стеклах. Пустые распахнутые глаза. Ее лодыжка закинута ему на плечо. Мышцы его торчащего из-под приспущенных штанов зада сокращаются при каждом движении, как часовой механизм. Сначала мне кажется, что она мертвая, но тут она поворачивается к нему и что-то говорит, ее дыхание ровное, лицо равнодушное, как у плохой порноактрисы. Стекло съедает звук, оставив мне только движения ее губ.

Снова дежавю. Я пытаюсь вспомнить, где уже видел это. Точно видел. Комната за стеклом, два человека. Ее лицо, плывущее в отражении, глаза раскрыты, но в них нет ничего, они будто нарисованы поверх век. Капли пота, мерцающие в серебряных бликах экрана. Огни, плывущие в темноте, красно-желтое марево, медленно падающие и растворяющиеся в нем снежинки. В голове раздается какой-то монотонный треск, похожий сразу на тиканье часов или песню цикады, только намного быстрее и громче.

Мне хочется уйти, но идти некуда. Единственный выход с этой террасы через дверь, к ним, или вниз, с балкона. Я возвращаюсь в свое укрытие, прислоняюсь спиной к холодной стене и закрываю глаза.

Наскрутилональду.

— Shoulders toes and knees — I’m thirty six degrees.

Сначала я увидел огни, идущие прямо на нас, и только потом понял, что мы оказались на встречке. Один поворот, другой, как в рулетке, я крутанул руль, но ничего не помогло. Удар, хлопок, запах гари. Горькое битое стекло и снег во рту. Я откашлялся. Стерео все еще играло. Кто-то кричал, потом меня дернули из машины, подхватили и бросили на снег. В этот момент адреналин, наконец, попал в кровь, вернув мне способность мыслить. Я рванул к машине, чьи устремленные в небо колеса все еще вращались с головокружительной быстротой, как колесо фортуны. Она была внутри, с неестественно склоненной набок головой, рот открыт, глаза зажмурены, будто она кричала без звука. Я хотел открыть дверцу, протянул руку к ручке, но ее больше не было, только вмятина, будто кто-то откусил от старого «Вольво» кусок, как раз там, где инженером подразумевалась дверь. Кто-то дернул меня назад. Я упал. Чей-то незнакомый голос кричал мне в ухо, вдалеке послышался вой сирен. И тут я заметил искру.

Я не знаю, сколько прошло, минута или час, но в какой-то момент дверь на балкон отворяется, и она выходит наружу. Ее босые ступни шлепают по мокрым доскам, слышится щелчок зажигалки и глубокий вдох.