Наконец второго октября вышло давно витавшее в воздухе заявление о том, что завтра будет объявлена всеобщая мобилизация. Ему предшествовала официальная жалоба о нарушении границы Эфиопии в районе горы Муса-Али. Были развешены приглашения прессе посетить «крайне важную церемонию», которая должна состояться завтра в старом Гебби. Все понимали, что это означает.
В тот вечер в барах было как никогда весело. Наутро, в половине одиннадцатого, мы все собрались у дворца. Нас провели прямо в галерею, где было нечем дышать, и оставили там.
Никто не знал, чего точно следует ожидать, и даже самые нахальные из журналистов решили выждать и посмотреть, что будет дальше, прежде чем писать свои репортажи. Ожидались разнообразные, почти богослужебные процедуры; в каком-то месте нам сказали, что император самолично установит свой штандарт; на сборном пункте поставят алый шатер; зазвучит великий барабан Менелика, молчавший с 1895 года.
Действительно, мы хорошо слышали барабанный бой из нашего места заточения: отдельные удары, медленные, как звон церковных колоколов. Когда наконец двери распахнулись и все вышли на террасу, мы увидели большой, обтянутый буйволовой кожей поверх деревянной основы барабан. Возможно, он принадлежал (или не принадлежал) Менелику; все белые сказали, что принадлежал, а мистер Дэвид вежливо согласился.
Каменный лестничный пролет вел с террасы на плац, где сейчас собралась большая, но не очень, толпа. Исключительно мужчины. Через плечо одного журналиста я увидел, как он печатает описание женщин под похожими на грибы зонтиками. Ни женщин, ни зонтиков не было; просто черные курчавые головы и белые одежды из хлопка. Дворцовая полиция пыталась сдерживать толпу, но люди проталкивались вперед, пока непосредственно внизу ступеней не осталось лишь маленькое свободное пространство. Здесь мистер Просперо и полдюжины его коллег усердно работали за своими треногами.
Барабан умолк, и люди тоже хранили полное молчание, пока гранд-камергер зачитывал указ. Читал он очень громко и отчетливо. В конце раздались три скоординированных взрыва аплодисментов. Затем мужчины бросились ко дворцу; это произошло неожиданно и спонтанно. Они хотели видеть императора. У большинства были сабли и винтовки. Яростно размахивая оружием, они устремились на маленькую группу фотографов, а те, напуганные до полусмерти, стали удирать в безопасное место, таща за собой, насколько возможно, свое громоздкое оборудование. Толпа поймала бедного мистера Просперо, сбила его с ног и поколотила, не так чтобы со зла, а просто потому, что он попал под горячую руку. В конце концов кто-то со смехом помог ему подняться на ноги, но тот успел получить травмы острыми предметами.
Наверху указ зачитывался журналистам на французском языке доктором Лоренцо. Из-за гвалта его не было слышно. Миниатюрным черным памятником он стоял на стуле, требуя внимания. Очень много шума исходило от самих журналистов. Мне редко доводилось их видеть в более неприглядном виде. У доктора Лоренцо в руке была пачка экземпляров указа. Журналисты не хотели слушать чтение Лоренцо. Они хотели заполучить свои экземпляры и рвануть с ними на телеграф. Лоренцо все время выкрикивал на французском: «Господа, господа, мне надо сказать вам нечто очень важное».
Он держал бумаги над головой, а журналисты подпрыгивали, пытаясь их выхватить, как плохо воспитанные дети на рождественском празднике.
Солдаты тем временем довели себя до состояния неистовства и пробивались сквозь ряды журналистов, рыча во всю глотку.
Лоренцо провел с десяток из нас во дворец, где относительно упорядоченно смог сделать для нас второе объявление. Он сам явно испытывал глубокое потрясение; его маленькие черные ручки дрожали под накрахмаленными белыми манжетами.
– Его величество сегодня получил телеграмму от раса Сеюма из Тыграя, – сказал он. – Сегодня на восходе солнца четыре итальянских военных самолета пролетели над Адуа и Адди-Гратом. Они сбросили семьдесят восемь бомб, вызвав большие человеческие жертвы среди гражданского населения. Первая бомба разрушила больницу в Адуа, где укрывались многие женщины и дети. Одновременно итальянские войска вошли в провинцию Агаме, где сейчас идут ожесточенные бои.
Не успели мы отправить свои телеграммы, как общее возбуждение почти сошло на нет. После полудня ликующая толпа рассеялась и тихонько подремывала в своих тукалах. На греко-итальянской продуктовой лавке закрепили ставни и поставили перед ней охранника, а в это время у задней двери журналисты бились с представителями французской миссии за право купить последние банки икры.
Всю вторую половину дня мы катались по городу в поиске «инцидентов», но везде была тишь да гладь. Новости о бомбардировке Адуа успели разойтись по всем базарам, но, видимо, не вызвали особого волнения. Уж очень далеко был этот город, Адуа. Из Аддиса почти никто в Адуа не ездил. Знали, конечно, что это название города, где сорок лет назад белых так славно покромсали на куски[165]. Там обитали тыграйцы, народ, который жители Аддиса недолюбливали.
Европейцы, левантийцы и американцы, в свою очередь, от страха покрывались холодным потом. В это время белый советник императора организовал ежедневное чаепитие для особо благожелательно настроенных корреспондентов. Эта группа стала центром, из которого исходила вся эфиопская пропаганда. Днем третьего октября «Источник», как его все здесь называли, распустил слух о том, что сегодня вечером ожидается авианалет на Аддис. Эффект был гальваническим. Одна группа журналистов спешно заключила сделку на аренду особняка прямо у итальянского представительства. Упаковав свои припасы, багаж и залежи дешевых сувениров, эти люди тайно отправились в свой новый дом. К сожалению, они нарушали постановление местной власти, которое запрещало менять адрес без предварительного разрешения. Я невольно подозреваю, что полицию навел на них господин Какофилос; когда он, всего лишь часом позже, приветствовал их водворение под стражей в его гостиницу, в воздухе витало некое мрачное торжество. Сходная участь постигла молодого невротика-канадца, который ушел прятаться на вершину горы Энтото. Другие журналисты укрылись в близлежащих миссиях и больницах или же подселили к себе в номера шоферов из опасения, что с началом воздушной тревоги в их машины набьются чернокожие женщины с детьми. Говорят, кое-кто всю ночь просидел в противогазе за игрой в покер. Пугливость оказалась заразной. При звуке проезжающего мотоцикла мы подскакивали к окну и смотрели на небо. Несколько заядлых пьянчуг в тот вечер остались трезвыми, боясь, как бы не заснуть слишком крепко. Впрочем, ночь осталась не потревоженной никакими звуками, кроме обычных, таких как конкурирующие громкоговорители двух кинотеатров или воющие на кладбище гиены. Лишь немногие из нас хорошо выспались. Наиболее вероятным временем для налета были первые два часа после рассвета, но солнце – лето наконец-то полностью вступило в свои права – принесло успокоение. После слегка напряженных выходных мы вернулись к обычному порядку вещей. Вечером в понедельник у мадам Идо имела место совершенно разгульная сцена, где среди прочих популярных в международных кругах песен, среди хаоса опрокинутых столов и разбитой посуды была исполнена «Giovanezza»[166].
В коммюнике, зачитанном в драматической обстановке доктором Лоренцо, утверждалось, что первая бомба при нападении попала в «больницу», разрушив здание и убив множество женщин и детей. Когда мы начали искать подробности, у нас возникли подозрения: а была ли там вообще больница? Таких понятий, как местная больница, просто не существовало; на фронте еще не появились подразделения Красного Креста; медицинская помощь в стране оказывалась только в миссиях. В штабах этих организаций слыхом не слыхивали о больнице в Адуа, а в консульствах – о работающих в ней гражданах соответствующих стран. Публикация этих новостей уже производила желаемый эффект в Европе; в газете «Таймс» появилось письмо, которое, дойдя до нас, сильно всех рассмешило: в нем выражалась надежда, что «благородные медсестры погибли не напрасно», но в Аддис-Абебе начали подозревать обман. Мистер Дэвид и доктор Лоренцо под давлением вынуждены были признаться, что знали не больше, чем обнародовано в первом бюллетене; больница действительно имелась, но сейчас разрушена, стойко заверяли они, хотя была четко обозначена красным крестом; помимо этих сведений, никакими другими они не располагают.
Но вдруг из других источников на нас потоком хлынули подробности. Два года назад какого-то слугу-абиссинца лечили там от боли в ноге многочисленные американские врачи и медсестры; больница находилась в красивом здании в центре города.
Обнаружился один грек, хорошо знавший это учреждение. Там заправляли шведы, и находилось оно на небольшом отдалении по дороге на Адди-Грат.
Нашелся какой-то архитектор-швейцарец – правительственный подрядчик, веселый парень, женатый на метиске; на его совести были самые безобразные из недавно построенных общественных зданий; так вот он смог дать Патрику конфиденциальную, но абсолютно правдивую информацию об убитой медсестре: та была по происхождению шведкой, но гражданкой Америки; ее разорвало на кусочки. Он это услышал по телефону от приятеля, который как раз оказался там же.
Самую обстоятельную версию изложил американский негр, служивший пилотом при эфиопском правительстве. В субботу утром я застал его у портного в процессе заказа новой парадной формы. Он рассказал, что якобы находился в Адуа во время бомбежки. И более того, непосредственно в больнице. Да к тому же пил какао вместе с этой медсестрой за пять минут до ее смерти. Она была красивой тридцатидвухлетней женщиной ростом пять футов пять дюймов. Когда упала первая бомба, они сидели в больнице, четко помеченной на крыше красным крестом. Если верить пилоту, он тут же бросился проверять сохранность своей машины, находившейся в миле от города. Других мужчин, кроме него и доктора, в городе не было. Население состояло исключительно из женщин и детей. Он пролежал около своего самолета несколько часов, пока вокруг рвались бомбы. По его словам, итальянцы летали неумело и бомбили очень беспорядочно («Мистер Во, понимаете ли вы, что я был на волосок от смерти?»). Наконец он вернулся и увидел только руины; медсестра погибла. Он тут же полетел обратно в Аддис, где глубоко тронул императора своим рассказом.
Вскоре из Лондона и Нью-Йорка начали поступать телеграммы: «Срочно требуется имя биография фото американской медсестры взорванной Адуа». Мы ответили: «Медсестра не взорвана» – и через несколько дней эта женщина перестала фигурировать в новостях.