Мы явились к мэру, коренастому бородатому мужчине, который оскандалился в Лондоне, а теперь добился в своем облике удачного компромисса между новым и старым режимом тем, что носил бороду и платье традиционного покроя, а под ним – шорты и футбольные гетры в красных и белых кружочках. Он передал нас начальнику полиции, который в тот день был слегка навеселе. В конце концов мы нашли место, чтобы разбить лагерь.

К этому времени город Десси – земля обетованная, на которую иногда можно было взглянуть издали, временами непроницаемо скрытая, подчас различимая в мельчайших подробностях в мираже на расстоянии вытянутой руки, всегда неуловимая, провоцирующая, желанная, – был предметом наших вожделений столько недель, что стремление попасть туда стало самоцелью. Теперь, спустя некоторое время, когда мы оказались собственно там, когда палатки были поставлены, запасы разложены, а вокруг нас как из-под земли выросла деревня из палаток, мы начали задаваться вопросом: а чего в точности мы добились этой поездкой? Мы были на двести миль или около того ближе к итальянцам, но в смысле нашего соприкосновения с полем боя или информации о происходящем дело обстояло хуже, чем в Аддис-Абебе. На склоне холма в миле от города была установлена полевая радиостанция. Сюда-то мы все и поспешили, чтобы разузнать, каковы ее возможности, и, к нашему удивлению, нам сказали, что можно посылать сообщения любой длины. В Аддисе существовал лимит в двести слов. Все сообщения из Десси должны были ретранслироваться из Аддиса. Это показалось странным, но мы уже привыкли к необъяснимым правилам. В тот вечер по всему лагерю стучали пишущие машинки журналистов, которые доводили свои сообщения до пятисот, восьмисот, тысячи слов, расписывая опасности своего путешествия. Через два дня нас радостно проинформировали, что ни одно из сообщений отправлено не было, новые не будут отсылаться до дальнейшего уведомления, а когда станция откроется вновь, будет установлен лимит в пятьдесят слов и введена жесткая цензура. Так на некоторое время прекратилась наша профессиональная деятельность.

Неделя прошла в полном безделье. Прибытие императора каждый день предсказывалось и каждый день откладывалось. Умер Лидж Иясу, и Джеймс, который обедал в городе с мусульманскими друзьями, а пил по-христиански, вернулся в страшном волнении и сказал, что императора убьют, если он попытается появиться среди галласов из Волло.

Местные члены эфиопского Красного Креста устроили пирушку, разделись догола и танцевали в палатке их американского начальника, который только в этот вечер переехал во избежание разлагающего влияния своих более любящих земные блага ирландских коллег.

Правящий деджазмач предпринял энергичную и отчасти успешную попытку доставить некоторых из солдат на фронт. Он организовал парад, сам его возглавил и под стук барабанов, подобно Крысолову, вывел их на дорогу к Мэкэле (административный центр региона Тыграй), а сам после наступления темноты вернулся на более уютный ночлег в своей собственной спальне.

Избавленные от зуда телеграфирования, журналисты проявляли не лишенные приятности черты, которые до той поры скрывали. Все сделались домовитыми; мы с Радикалом положили начало новой моде, воздвигнув первый сортир. Мистер Просперо соорудил дуговую лампу. Все начали принимать гостей и слегка заносились друг перед другом в части блюд и обслуживания. За исключением одного мизантропа-финна, который скрывался за непробиваемым фасадом недоброжелательности (позже, по возвращении в Аддис, он учинил тяжбу в американском консульском суде в связи с ударом, нанесенным ему коллегой), от ничегонеделанья смягчались даже самые жесткие натуры. Двадцать восьмого ноября праздновали День благодарения, на который пришли все, кроме финна, а после соревновались, кто кого перепьет; победил – обманом, как потом выяснилось, – некий ирландец.

На следующий день официально объявили, что император уже в пути, и тридцатого он прибыл. Солдаты ждали его целый день, сидя на корточках вдоль маршрута, слоняясь по улицам и пихая друг друга локтями. Несколько дней они вели себя грубо и враждебно, а теперь, подстегнутые перспективой императорского приезда, еще и представляли собой угрозу: задерживали автомашины киношников, в течение жаркого дня косо смотрели на прохожих и язвили, а к вечеру, когда стало холодать, дрожащие и унылые, сбились в толпу. Императорские мулы в ярких чепраках готовились отвезти владыку на последнем этапе его путешествия вверх по холму в Гебби, к престолонаследнику, но солнце село, толпы начали рассасываться, а фотографы опять лишились возможности сделать эффектные снимки. Приезд императора состоялся незаметно, в темноте. С этого момента он базировался в Десси, а с наступлением нового года перебрался на север и теперь не вернется в Аддис вплоть до завершения своего весеннего отдыха на побережье.

По поводу искренности придворного оптимизма сомнений не возникало; тремя неделями раньше императорский двор изображал извечную уверенность, но с напряжением и тревогой; а теперь, вернувшись к более простым привычкам, впитанным с молоком матери, открыто ликовал.

Император нанес визит в американский госпиталь. Палаты были почти заполнены, но не солдатами, раненными в боях: медики выявили несколько случаев гриппа и венерических заболеваний, подцепленных по пути в горы (видимо, императорская гвардия выносливостью уступала ополченцам); несколько солдат, дезертировавших из Эритреи, получили жестокие резаные раны от абиссинских военных, которые дезертировали в противоположном направлении; так или иначе, героев, которым император мог бы выразить свое сочувствие, не оказалось. Чтобы наилучшим образом продемонстрировать оборудование госпиталя, врачи выполнили показательную ампутацию пораженного гангреной обрубка руки. В операционную втиснулись император, двор и журналисты; фотографы и киношники сделали эффектные кадры.

– Где же этот храбрец лишился руки? – спросил император.

– Здесь, в Десси. Деджазмач приказал ее отрубить за кражу кукурузы на сумму в две бессы[172].

Тем временем в Европе и Америке редакторы и киномагнаты теряли выдержку. На освещение абиссинской войны они потратили большие деньги, но взамен получали сущие крохи; нескольких журналистов уже отозвали; самая крупная кинокомпания сворачивала свою деятельность; теперь начался массовый исход. Я получил отставку телеграммой на следующий день после приезда императора. Несколько часов раздумывал, не остаться ли мне на свой страх и риск. Таким было мое первоначальное намерение, но теперь эта перспектива уже казалась невыносимо тоскливой. Я давно мечтал провести Рождество в Вифлееме. И мне выпала такая возможность.

По делам Красного Креста в Аддис-Абебу шла легковая автомашина, в которой мне удалось купить место – в нарушение всех правил. Отправляться надо было до восхода, пока Красный Крест ничего не заметил. Джеймс расплакался. Поездка прошла без приключений. У шофера-немца, авантюрного склада молодого летчика, который завербовался сюда в поисках удачи после службы на Парагвайской войне[173], поперек руля лежала винтовка, из которой он наносил легкие ранения фауне, пробегавшей на расстоянии прямого выстрела.

Аддис вымер. С отъездом императора государственные службы впали в привычную кому. Бары были открыты, но пустовали. Горстка журналистов с юга паковала чемоданы, чтобы вернуться в Англию. Таинственные личности постепенно растворились.

Через несколько дней я добрался до Джибути. В Дыре-Дауа прочно окопался французский гарнизон; половина города стала французской твердыней. В Джибути было по-прежнему людно, по-прежнему тревожно. Там осели немногочисленные журналисты, которые неспешно писали о войне, полагаясь только на свое воображение. На Десси вскоре после моего отъезда было сброшено несколько бомб, и в Джибути начался ажиотаж в связи с необходимостью скорейшей отправки отснятых кинокадров в Европу. Через пару месяцев, уже в Девоне, я увидел их в кинохронике. Воспроизвести в душе пережитое волнение, секретность и конкуренцию, сопряженные с их отправкой, оказалось трудно.

Новости о предложениях Хора – Лаваля[174] застали нас в Красном море; в Порт-Саиде мы услышали, что пакт принят. На следующий день я был в Иерусалиме и наведался к абиссинским монахам, которые ютились в своем крошечном африканском поселении на крыше храма Гроба Господня[175]; рождественское утро в Вифлееме; пустыня и руины трансиорданских замков; как и остальной мир, я начал забывать об Абиссинии.

Примечания