Так что мы сфотографировали еще и Кебрета, лучезарно сияющего за очками в роговой оправе, и вернулись к Мухамеду Али с таким чувством, будто разузнали кое-что стоящее. Казалось, налицо все компоненты газетной сенсации, даже посаженная в тюрьму «невеста». Более того, ни у одного другого журналиста не было возможности заполучить эту историю до нас. Мы радостно предвкушали телеграммы, летящие к нашим коллегам в Аддис. «Постыдно прошляпил историю Рокфея!» и «Расследовать сидящую тюрьме графиню Джиджига». Было утро пятницы. Чтобы успеть к субботнему выпуску, требовалось отправить материал по телеграфу до девятнадцати часов. Мы с Патриком лихорадочно печатали свои донесения, Чарльз в это время занимался наймом машины для доставки материалов на ближайшую радиотелеграфную станцию в Харшейсе, что в Британском Сомалиленде, а Кебрет любезно выписал ему пропуск на эту поездку.
Когда наши депеши были успешно отправлены в дальний путь, мы с Патриком вышли прогуляться по городу, и нам еще раз улыбнулась удача. Был полдень, и прохожие толпой двигались в маленькую мечеть, чтобы совершить намаз. Подъехал автомобиль, и из него вылезла приземистая фигура в черной папахе. Это был турок Вехиб-паша, ветеран галлипольской кампании, один из самых загадочных жителей страны. Он уехал из Аддиса в обстановке строжайшей секретности. Ходили слухи, что в сторону Огадена. Одни поговаривали, что он отправился с религиозной миссией ратовать за мусульманский крестовый поход против итальянцев; другие настаивали, что Вехиб-паша должен стать новым мусульманским расом; на это назначение намекали многие. Патрик когда-то брал у него интервью в Аддисе и счел, что тот в высшей степени неразговорчив.
До чего же отрадно было видеть, как его разозлило наше появление. Он ринулся под своды мечети, поручив своему спутнику и секретарю, элегантному юноше-греку с черной бородкой поэта и огромными печальными глазами, довести до нашего сведения, что нам запрещено преследовать его господина, а если мы все же что-нибудь нащелкаем, наши фотокамеры будут немедленно уничтожены. Тогда мы послали за ним в мечеть Мату-Хари, наказав ему после этого поспрашивать на рынке, чем сейчас занимается паша. Полученный через несколько часов ответ, который удалось вытянуть, отделив его от более очевидных намерений Маты-Хари, сводился к тому, что паша нанял большую бригаду рабочих и завтра с караваном грузовиков отправляется на юг копать волчьи ямы – ловушки для итальянских танков.
Чувствуя, что наша поездка в Джиджигу увенчалась триумфальным успехом, мы с Патриком уломали водителя-метиса на следующий день вернуться в Харар. Оставался только деликатный вопрос: надо ли отблагодарить деньгами Кебрета? Когда мы обратились за советом к Габри и Мате-Хари, те сказали, что, конечно же, каждого чиновника за каждую услугу надо благодарить деньгами; Габри, правда, забеспокоился, как бы мы не расщедрились сверх меры. Соответственно, когда Кебрет в тот вечер пришел с нами выпить, Патрик протянул ему банкноту и с величайшим тактом высказался в том смысле, что мы будем рады, если он выделит некоторую часть средств городской бедноте в знак признательности за наше прекрасное времяпрепровождение.
Кебрет не испытывал пиетета перед этими эвфемизмами; он поблагодарил, но сказал, сохраняя полное самообладание, что времена изменились и эфиопские чиновники нынче регулярно получают зарплату.
На следующее утро – пятичасовая задержка. Наш водитель-метис находил один предлог за другим: то ему требуется доставить какую-то правительственную почту, то он ждет другого пассажира, то муниципальный чиновник еще не подписал ему пропуск. Наконец Мата-Хари объяснил, в чем загвоздка, – на дороге стреляют: как случается в этой стране, из части сбежала горстка солдат, которые теперь воюют с гарнизоном.
– Этот водитель очень боязлив, – заключил Мата-Хари.
Вскоре, когда насмешки наших подчиненных побудили метиса к действию, опасность уже миновала. Менее чем в миле от города мы встретили солдат, которые волокли каких-то сильно избитых пленников.
– Может, их до смерти запорют. А может, просто повесят, – сказал Мата-Хари.
Мы все еще лопались от самодовольства. Гадали, получены ли в Лондоне хоть какие-нибудь из наших сообщений и кому повезет больше: Патрику, если он успеет в вечерний субботний выпуск, или мне, если я успею в утренний понедельничный. Мы ожидали телеграмм с поздравлениями. Мне действительно пришла телеграмма. В ней говорилось: «Что известно насчет англо-американской нефтяной концессии?» Наши сообщения явно задержались; но, поскольку возможных конкурентов на горизонте не было, мы не переживали. Я ответил: «Коммерческой разведкой обращайтесь местному агенту Аддисе» – и, все еще в приподнятом настроении, пошел ужинать в консульство.
Наутро доставили еще одну телеграмму суточной давности: «Остро необходимы полные сведения нефтяной концессии». Я ответил: «Нахожусь Хараре нет никакой возможности получить новости Аддиса». Перед обедом пришла третья: «Где сведения нефтяной концессии предлагаю срочно вернуться Аддис».
Стало ясно, что в наше отсутствие произошло нечто важное, затмившее даже материалы о Рокфее и Вехиб-паше. Двухдневный поезд до Аддиса отправлялся из Дыре-Дауа во вторник утром. Мы с Патриком в тоске готовились к отъезду.
Харар внезапно потерял свое очарование. Новости о событиях в Джиджиге просачивались в крайне преувеличенных формах; город охватила шпиономания. Мату-Хари без промедления арестовали сразу после вечернего возвращения. Мы его выкупили, но, по всей видимости, он с минуты на минуту ждал повторного ареста. Начальнику полиции, наверное, поставили на вид за выданное нам разрешение на поездку в Джиджигу, или, быть может, у него просто усилился насморк; так или иначе, его отношение к нам резко изменилось, он стал неприступным и подозрительным. Общее смятение передалось мистеру Карасселлосу. Половину его друзей только что арестовали и подвергли перекрестному допросу по подозрению в пособничестве Рокфею. Он ожидал, что солдаты с минуты на минуту придут и за ним.
Рокфея и туземцев-заключенных доставили в воскресенье вечером. В понедельник на протяжении всего дня к нам заглядывал Мата-Хари с обрывочными, самыми невероятными новостями о суде над Рокфеем; что тот содержится в общей тюрьме, что император собственной персоной едет на его казнь; что Рокфей будто бы хвастался: «Через несколько дней город будет в руках итальянцев, и за меня отомстят». Но эта история уже не представляла для нас никакого интереса.
В Хараре никто слыхом не слыхивал о нефтяной концессии. Первые полученные сведения застали нас в Дыре-Дауа, где молодой чиновник объяснил, что император сдал бóльшую часть страны в аренду Америке. В Аваше мы узнали, что к этому делу приложил руку мистер Рикетт. В среду вечером, уже в Аддисе, мы обнаружили, что сведения устарели. А ведь это был сенсационный материал, который в течение нескольких дней грозил изменить международную политическую обстановку.
Мистер Рикетт, как агент группы американских финансистов, заполучил у императора беспрецедентно масштабную концессию на разработку недр. Речь шла о граничащих с итальянскими владениями районах, куда итальянские войска, предположительно, собирались бросить свои силы в надежде аннексировать эти территории.
Если бы концессия была выдана в 1934 году, правительство Соединенных Штатов вряд ли допустило бы итальянскую оккупацию. Однако в сентябре 1935 года, когда война стала уже неизбежной, вашингтонский Государственный департамент выступил против императора и запретил ратификацию концессии. Таким образом Соединенные Штаты фактически признали право Италии на завоевание, отказав императору, суверенному правителю, в праве предоставлять концессии в собственной державе. Император обратился к традиционной политике стравливания народов белой расы, и эта политика провалилась. После этого у императора не осталось козырей, за исключением международного правосудия, коллективной безопасности и высокомерной самоуверенности его воинских подразделений. Он достаточно умело разыграл первые две карты; третья оказалась пустышкой.
По возвращении в Аддис-Абебу мы обнаружили, что временное белое население выросло еще больше. Непосредственно перед началом войны число аккредитованных журналистов и фотографов перевалило далеко за сотню. Они представляли собой практически все разнообразие рода человеческого. Среди них были похожий на обезьянку суданец, который путешествовал по бразильскому паспорту, а писал для египетской газеты; латвийский полковник с моноклем, про которого говорили, что прежде он работал инспектором манежа в немецком цирке; немец, который странствовал под именем Гаруна аль-Рашида: такой титул, по его словам, был дарован ему во время Дарданелльской кампании[161] покойным турецким султаном; на голове у немца не было ни единого волоска: брила его жена, помечая многочисленные порезы клочками ваты. Почтенный американец, всегда в выцветшей черной одежде, который, казалось, только что сошел с кафедры сектантского собрания; он писал образные депеши, очень длинные и напыщенные. Австриец в тирольском костюме, с вьющимися соломенного цвета волосами, с виду – лидер группы какого-нибудь среднеевропейского молодежного движения; пара молодых краснолицых жителей колонии – приехав как охотники за удачей, они теперь вели оживленный бизнес с бесчисленными конкурирующими организациями; двое неразличимых японцев, которые, радостно улыбаясь миру, сияли через очки в роговой оправе и очень ловко подолгу играли в пинг-понг в баре мадам Идо. Все они образовывали экзотический фон, который очень радовал, поскольку профессиональные журналисты большей частью являли собой толпу растревоженных, беспокойных, не доверяющих друг другу субъектов, угнетенных невозможностью получить новости.
В течение всего сентября ситуация оставалась совершенно прозрачной. Все ждали, когда Италия решит, что ей удобно начать войну.
Со всех концов страны приходили сообщения о значительных перебросках войск. Приказа о всеобщей мобилизации пока не было. Однако тот или иной специальный корреспондент почти ежедневно телеграфировал о вступлении приказа в законную силу: «На севере бьют барабаны войны – император поднимает знамя Соломона». Флит-стрит почти ежедневно телеграфировала запросы: «Каково истинное положение дел всеобщей мобилизацией?» Это событие, как и многие важные события военного времени, так часто предвосхищалось и отрицалось, что к моменту его фактического свершения оно уже не вызывало никакого интереса.