— Нет смысла меня бить. Это уже не выбить никакими ударами. Просто…

— Замолчи!

Новый шлепок — быстрый и резкий.

— Ты слабый… и глупый, Отец! Ты не смотришь в глаза правде! Я… я ведь давно, давно тебя простила! Неужели тебе не хватает храбрости, чтобы это для себя усвоить?

— Про…

— Да, простила! Да, я была дурой, слабой дурой, что не совладала с собой тогда! Прости хоть меня за это, если тебе не хватает сил простить себя — за то! Но ведь ты всегда… всегда любил ее больше, чем меня! А самого себя — еще больше!

Ее волосы вновь развевались над плечами, как два крыла.

— Ко… Суок!

Она не слушала. Отойдя к столу, она нервно барабанила пальцами по ножке. Когда она вновь заговорила, ее голос был сух и тверд, как мореный дуб:

— Отец, я вижу, что тебе не хватает смелости принять свою ошибку. Ты прощен — мной, но не самим собой. Это — признак слабости. Раскаяние без примирения с собой лишь отдает душу демонам. И…

Она сделала паузу, будто набирая воздуху в грудь. Я слушал ее, глядя в сторону. Когда тебе в лицо говорят чистую правду — ничего к этому, как правило, не добавишь.

— И я хочу дать тебе еще один шанс.

Я поднял голову.

— Сейчас я переправлю тебя в плотный мир — на пару часов или около того. Сама я хочу проведать твое дерево и как следует навести в нем порядок. А ты — просто поразмысли. Я надеюсь, ты сделаешь правильный выбор.

И, прежде чем я успел хоть что-то сказать, она повела руками, как пловчиха, и широкая зеркальная полоса, возникшая над нами, упала, поглотив и меня, и ее. Минуту темного ничто разогнал знакомый российский вонючий ветер. Уже довольно теплый, кстати…

Отвернувшись от меня, Суок шагнула к стене, где в блеклом и запыленном стекле подвального окна маячило ее отражение.

— Думай, — бросила она через плечо.

И я остался в переулке один.

Место дочь выбрала укромное: это был самый обычный советский переулок между двумя старыми хрущевками — нечто среднее между жилой улицей и трубочкой для коктейля: в меру засранный, в меру обшарпанный, узкий и длинный, как кишка морского червя. Одним концом он упирался в высокую ржавую решетку. У нее были свалены черные вздутые мешки и груда тряпья. От них распространялся острый запах Родины.

«Чуете, хлопцы, родным Запорожьем запахло?»