Спи-тко, моя заинька,

Да вы ведь сытеньки,

Да накормлены,

Да вы ухожены,

Да вы в люльку

Да спать повалены…

И немцы действительно повалились на пол снопами, скошенные – нет, не сном. Автоматными очередями.

Оставить эту падаль в живых, чтобы они и дальше творили свои злодейства, Мизгирь просто не мог. И не мог пристрелить их из своего револьвера – это значило бы навеки замарать его. Осквернить. И он без тени сомнения или колебания расстрелял гнид из их же собственного оружия.

– Баю-баюшки-баю,

Живёт мужик на краю.

Он не беден, не богат,

У него много ребят.

У него много ребят,

Все по лавочкам сидят.

Все по лавочкам сидят,

Кашку масляну едят…

В ушах у Мизгиря всё ещё звучал бархатный голос Баюна, заглушая даже грохот автоматных очередей, когда они – все трое – вывалились из заветной двери, вновь ставшей простым дуплом, приютом белок и птах, на полянку, лежавшую в лунном сиянии. Кот беспечно скакал впереди, Ивашка волочил тяжеленный вещмешок, а Мизгирь никак не мог разжать пальцев, сведённых, будто судорогой, на прикладе опущенного вниз дулом автомата. В левой руке у него был зажат его собственный револьвер.

– По… годи, – прохрипел он наконец, падая на колени, и его жестоко вывернуло тёмной горькой жёлчью прямо в росистую высокую траву, будто гладившую его по склоненной голове. Или это были Ивашкины прохладные пальцы?

– Мизгирь, Мизгирь, – плача, вымолвил тот, отчаянно глядя ему в лицо. – Ты всё верно сделал!

– Я… знаю, – прошептал Мизгирь, кривясь и кое-как утираясь ладонью. Во рту стоял медный привкус крови. – Знаю… Они мрази. Нельзя, чтобы они… были. Но они всё равно же люди.