– Баба Ганя умерла… и мама умерла тоже. Немцы взяли меня к себе и каждый день иголками кололи, – она протянула тонкие прозрачные руки, сплошь покрытые темными язвочками. – Вот, от них вавки пошли. Чешутся шибко… но я не чешу. Так только хуже будет… а потом я совсем заболела – и меня повели помыться. Раздели, а купать почему-то не стали. Только кричали и толкались. А потом вы… – она вся будто закаменела и по впалым щекам её потекли слёзы. – Возьмите меня к себе насовсем! Не отдавайте назад немцам!

Мизгирь подхватил ее на руки, прижал к груди:

– Никому мы тебя не отдадим! Пошли… надо выбираться отсюда!

Девочка крепко обняла его за шею. Вцепилась – не оторвать.

Поминутно оглядываясь, они выскользнули из-под арки. Перебежали через широкий, заваленный мусором двор. Под обломками что-то глухо ворочалось, копошилось…

– Не смотри, Зоюшка!

В спины пыхнуло сухим жаром.

Солнце так и не взошло, но тучи покраснели – будто набрякли кровью. Они нависли над крышами, скрадывая верхние этажи. Ощутимо тянуло гарью. Проулки всё петляли, похожие как две капли воды – и вдруг дома расступились, открывая круглую, вымощенную булыжником площадь. К ней лучами сходились улицы.

– Это наши! – радостно воскликнул Ивашка, завидев бредущие нагие фигуры.

И тут завыла сирена.

Посреди площади возвышалась одинокая стальная балка, испещрённая рытвинами – следами от пуль. И на самом ее верху восседало чудовище. Огромный, как стог, чёрный кот мотылял хвостом из стороны в сторону, драл когтями металл. Ивашку аж передёрнуло: с таким скрипом выдвигались решётки из печей крематория…

Зойка тоненько вскрикнула:

– Это же кот Баюн! Тот, про которого бабушка сказывала! Точно он! Кот Баюн – людоед!

Кот досадливо дёрнул ухом и медленно повернул в их сторону круглую лобастую башку. Морда у него была перемазана красным. С толстых, как железные прутья, усов свисали сырые ошмётки. Золотом блеснули плошки-глаза.

– Мурысь?!

Напружинившись, кот прыгнул, разинул в оскале зубастую пасть и… пролетел над их головами!

Люди с криком попадали на мостовую, уже не чая остаться в живых.

– Чур меня! Чур! – шептали помертвевшие губы. Но боли всё не было. И тогда они осмелели, один за другим начали поднимать головы, озираться.

Никого из доходяг зверь не тронул, устремился в проулок. Оттуда, выломав закрывавшие окно кирпичи, лез на мостовую кожистый шар. Розовый, плотный, пронизанный толстыми венами, он раздувался всё больше, блестел, истекая жирной слизью. С утробным урчанием кот впился в эту поганую плоть. Крючьями когтей, зубами он терзал её, рвал в лохмотья, ярился всё сильней – и пузырь не выдержал. С хлюпаньем лопнул, осел – и тогда из неровной прорехи хлынул вдруг свет! Радостный, ясный и чистый, он упал горячим жёлтым снопом на мостовую, вспыхнул искрами.

По грязным лицам, измождённым телам заплясали солнечные зайчики, повеяло свежестью, яблочным духом, скошенной луговиной и летним дождём…