– Хватит! – взвизгнул человек в чёрном, обрывая мелодию. – Довольно этой нудьги! Я желаю русского веселья! Русский хоровод, русских баб! Ты, ты и ты… – он быстро шагал, почти бежал вдоль женской колонны, выдёргивал узниц одну за другой. Набрав больше дюжины, скомандовал:

– В круг!

Но они остались на месте. Лишь таращили огромные от ужаса глаза, да испуганно жались друг к другу. Дряхлые старухи и совсем еще юные девушки. Рыхлая женщина средних лет неуклюже переступала раздутыми отёчными ногами.

«Их же только сегодня привезли! – сообразил Мизгирь. – Ещё не знают здешних порядков, даже селекцию, небось, не прошли…»

– В круг, я сказал! Будете водить хоровод пока не сдохнете! Шнэль! Рундэ! – всё-таки комендант сорвался на немецкий. – Одежду долой! – он рванул револьвер из кобуры. – Раздеть их!

Конвой дрогнул. Лица солдат вдруг утратили всякое выражение. Глядя прямо перед собой пустыми оловянными бельмами, они окружили женщин и принялись срывать с них платья, бельё – всё, до последнего лоскута.

Ивашка не выдержал. Подался чуть вбок и ледяными пальцами стиснул ладонь стрелка. Его колотила дрожь. Мизгирь услышал, как стучат мальчишкины зубы.

– Они… они как чурбаны заведённые… Он заколдовал их!

– Плясать!

Скрипки взвизгнули, срываясь с места в карьер, истошно завыла флейта – и под эту дикую какофонию женщин погнали по кругу.

– А вы хлопайте! Да веселее! Хлопайте, хлопайте им! А потом я вам устрою хлеб-соль! Да-а! Русиш швайнэ! Вот та-ак! – комендант зашёлся в безумном смехе, обнажая белые волчьи зубы, затрясся, шлёпая себя ладонями по ляжкам.

Ему вторили сперва редкие, а потом всё нараставшие хлопки заключённых. Не хлопали только Мизгирь с Ивашкой.

Во рту у стрелка пересохло, потемнело в глазах. У него вдруг разом заболели все кости, все старые раны – будто неведомая сила ломала и выкручивала его сейчас, как на дыбе. Но хуже всего был животный страх, обуявший его… Существо, что творило сейчас это непотребство, человеком быть не могло. И тут Мизгирь признал наконец эту тварь, понял, кто перед ним.

Чародей!

Они с Ивашкой переглянулись в немом согласии.

А женщины всё бежали.

Голые обвисшие груди мотылялись из стороны в сторону. Перевитые синими венами старческие ноги спотыкались то и дело, подгибались на каждом шагу. Тряслись, жалко подпрыгивали дряблые морщинистые животы над седыми лобками. Чернели провалы ртов, распяленных в крике – старухи молили о помощи. Потом начали падать – одна за другой. Остальных гнали по их телам – слышался хруст костей.

Страх сменила ярость: какого чёрта упырь стоит и глумится здесь, упивается людскими страданиями?! Кто дал ему право потешаться над беззащитными, мучать их?! Мизгирь люто, до трясучки, ненавидел этого… эту нечисть, глумящуюся над телами матерей… И нахлынула злость на себя: какого чёрта он, стрелок, стоит и смотрит на это?! И тогда ему стало всё равно, что с ним случится.

«Да не убоюсь я зла…»

– Не рукой стреляю – сердцем! – яростно прохрипел он, как заклинание.