14. Доктор Фу Манчу

В глубине души я был твердо убежден, что не доживу до восемнадцати лет. А когда достиг этого возраста и был все еще жив, мне казалось совершенно невозможным пережить двадцатипятилетие. В результате я стал снимать фильмы так, словно ничего другого после меня не останется. С таким ощущением можно было проявлять смелость и искать формы, каких прежде не бывало: например, «Последние слова» (1967), короткометражный фильм на новогреческом языке с бесконечными навязчивыми повторениями в повествовании; или «Фата-моргана» (1969), где я снял миражи в пустыне Сахаре; «И карлики начинали с малого» (1970), вероятно, самый радикальный мой фильм, в котором все актеры – лилипуты. К тому же я осознавал: при моем почти полном незнании кинематографа мне придется изобретать кино самому, с нуля. Да и мир вокруг нас в Захранге тоже в какой-то мере был нашим изобретением. Мы сами придумывали себе и игры, и игрушки. К примеру, изобрели снаряд, который назвали «стрелик». Для этого мы отпилили от большого букового полена брусок и вырезали короткую стрелу шириной в ладонь. С нижней стороны стрела была плоской, а – сверху слегка с горбинкой, что придавало ей бóльшую подъемную силу при взлете, как у крыла самолета. Но мы об аэродинамике ничего не знали. В центре тяжести стрелы был крючок, но мы не стреляли ею из лука – для этого она была слишком коротка, – а запускали вдаль ударом хлыста, для чего к его концу была приделана петелька, надевавшаяся на крючок стрелы. Прицелиться «стреликом» было совершенно невозможно, он летел куда хотел, зато потом долго парил, почти как фрисби. Наш «стрелик» бил дальше любой стрелы, пущенной из лука.

Два первых фильма, которые нам показали на простыне в здании школы Захранга, оставили меня равнодушным. Один был про эскимосов, которые строили и́глу, только я быстро понял, что они понятия не имеют, как обращаться со льдом и настом. Думаю, в нем снимались статисты, просто изображавшие эскимосов. Второй был интереснее: показывали пигмеев, кажется, в Камеруне, которые мастерили из лиан подвесной мост через реку в джунглях. Конструкция, очень понятная в исполнении, была почти произведением искусства. Когда я начал ходить в кино в Мюнхене, фильмы меня не особенно впечатляли – в отличие от друзей или братьев. Примерно в четырнадцать лет я стал понимать, что за судьба меня ждет, за короткий срок успел перейти в католичество, полюбил путешествовать пешком и осознал, что мне предстоит снимать фильмы. Прошло еще какое-то время, прежде чем я решился взять на себя эту задачу, поскольку подозревал, что подобная жизнь будет нелегкой. О кино я тогда знал совсем немного. Мы иногда ходили на фильмы о Зорро или о докторе Фу Манчу: про этих персонажей все время снимали новые серии. Не исключено, что мы с друзьями, Зефом и Шинкелем, уже лет в двенадцать посмотрели в Хайльбронне какой-нибудь вестерн. Зеф, дальтоник, после фильма разыгрывал заново конец и развязку, потому что я сомневался, что добрый и правильный ковбой, который всего лишь хотел защитить коров от угонщиков скота, мог уложить одним махом восемь злодеев, со всех сторон наставивших на него заряженные стволы. Хоть один из этих гадов должен же был вовремя нажать на курок и пристрелить его. Зеф расставлял нас по кругу, сам вставал в центр, изгибался во все стороны, чтобы не стать мишенью, и тут же принимался палить в нас, злодеев, из двух воображаемых кольтов, крутясь в воздухе. Зеф воссоздавал сцены из фильма со впечатляющей страстностью, но мне все равно это не казалось достаточно убедительным. Тем не менее все, что мы видели в кино, казалось нам реальностью. Мы даже разговаривали с экраном. Когда на экране в мюнхенском кинотеатре над вершиной холма показывались перья, мы предупреждали переселенцев в повозках – кричали, чтобы предупредить их: «Апачи идут!» А в одном из фильмов о докторе Фу Манчу мне однажды бросилось в глаза нечто не замеченное остальными. Во время перестрелки между добрыми и злыми со скалы был сбит выстрелом некий особенно отвратительный злодей. Он падал в пропасть, переворачиваясь вниз головой. А потом, минут через двадцать, произошло нечто странное: в следующей стычке мы увидели, как перестреляли всех, и добрых, и злых, некоторые укрылись во впадинах скалистого ущелья, и тут я увидел, что с высоты снова падает тот же самый злодей. На этот раз процесс был покороче, злодея было видно секунды, может быть, две, но он точно так же взмахнул ногой в воздухе. Больше никто этого не заметил, но я был совершенно уверен – это один и тот же кадр. Тут-то я и понял, что существуют кадры и монтаж. И с тех пор смотрел кино по-другому. Как рассказывается история, как создается напряжение, как все это строится? Кстати, я и по сей день в состоянии чему-нибудь научиться из чужих фильмов, только если это плохие фильмы. Хорошие фильмы я смотрю так, как смотрел в детстве. Действительно великие фильмы остаются для меня загадкой даже при повторном просмотре.

У моей мамы были серьезные сомнения в том, что мне стоит заниматься кино. По ее мнению, я был слишком погружен в себя, слишком робок. Но во мне было то, что в католичестве называется «уверенностью в спасении». Мать писала мне, когда я уезжал, что мои безумные планы нуждаются в твердой основе и хорошо бы мне поступить учеником к фотографу, чтобы потом получить место в кинолаборатории и оттуда уже будет шанс попасть в помощники режиссера. Тогда еще не было киношкол, а то бы она посоветовала мне пойти в одну из них. Со времени ее походов на баварскую киностудию в Гайзельгаштайге у нее сохранилось знакомство с реквизитором, который по ее просьбе пригласил меня провести день в студии, чтобы я мог лучше представить себе, что это за профессия. В тот день снимали телевизионное шоу к Новому году, до которого оставалось еще много месяцев, ведущий был в белом фраке и белом цилиндре. Это был конферансье; кроме того, он сам и пел, и танцевал. Я видел, как он снимался в финале передачи в окружении эльфов и балерин, тоже во всем белом и блестках. Под завершающую мелодию все артисты отвернулись от камеры и, танцуя, уходили за кулисы, над которыми уже замигали цифры нового года. При этом сам конферансье должен был на полпути обернуться к публике, продолжая удаляться в танце. Ему нужно было послать воздушный поцелуй в сторону камеры. Но он каждый раз сбивался с шага. Поэтому эту сцену пришлось повторять раз десять, после чего сделали еще десяток дублей, уже по непонятной мне причине. Напыщенность и притворство всех участников – перед камерой и за камерой – были просто невыносимы. Я понял, что мечтал совсем не об этом.

Несколько лет спустя, когда я собирался снимать короткометражные фильмы, возник вопрос: не надо ли мне основать собственную кинокомпанию? Ответ был мне ясен. Я не найду продюсера, по крайней мере для тех проектов, которые меня привлекают, а значит, нужно все делать самому. Вот поэтому я, учась в школе, параллельно зарабатывал деньги. Один эпизод сохранился у меня в памяти до мельчайших деталей. Некая кинокомпания заинтересовалась моим синопсисом к фильму, но я стремился во что бы то ни стало избежать личного к ним визита. Мне только что исполнилось пятнадцать, телом я был еще ребенок: половое созревание и взросление начались у меня несколько позже. Переговоры прошли в форме обмена письмами, потом последовал телефонный звонок. Кажется, это был первый телефонный разговор в моей жизни, но я очень не хотел, чтобы меня видели. Сегодня такое уже нельзя себе представить. Постоянно откладывать встречу было невозможно. Я принял приглашение и отправился в мюнхенское бюро кинокомпании.

В прихожей стояла тяжелая камера тридцатых годов на мощном штативе, сделанная под старину. Секретарша посмотрела на меня с удивлением. Меня пригласили в большой роскошный кабинет. Кожаные кресла, громоздкий письменный стол из орехового дерева, за ним двое мужчин, продюсеры. Оба смотрели мимо меня вглубь приемной, вытянув шеи, словно кто-то пришел к ним с ребенком, а сам еще не вошел. Только вот кроме меня никого не было. Прошло несколько секунд, прежде чем они это поняли. Я хотел представиться, но не успел, потому что один из продюсеров громко загоготал и хлопнул себя по ляжкам. Другой встал и, тоже со смехом, бросил в мою сторону: «Ну и дела, уже и детсадовцы хотят снимать кино!» Не произнеся ни звука, я развернулся на каблуках и вышел. Я ни секунды не чувствовал себя оскорбленным. Только подумал: вот кретины, они ничего не смыслят. Моя внутренняя решимость лишь окрепла. Оглядываясь назад, я бесконечно глубоко благодарен судьбе за то, что из той встречи ничего не вышло. Невозможно даже представить, где бы я очутился, начни я работать там, к тому же мой тогдашний проект был совсем сырым. Подобно канатоходцу – слева пропасть и справа пропасть, – я шел все дальше, и будто по широкой дороге, а не по тонкому канату.

Создание собственной фирмы казалось все более неизбежным. Мама смотрела на это с тревогой. В конце концов она предложила проконсультироваться с мужем ее подруги в Аахене и получить его совет. Этот человек был крупной шишкой в экономике Федеративной Республики в первые годы ее существования. Звали его профессор Вагнер, он занимал правительственные должности и тогда, если я правильно помню, был председателем Союза угля и стали, который позднее разросся до Европейского союза угля и стали. Большой авторитет, корифей экономики, никаких сомнений. Вагнер выслушал меня с минуту и затем громыхающим голосом прочел доклад о сложностях киноиндустрии. Я, мол, видимо, не в себе, мне следует, уж извольте, сначала изучить экономические науки, а по возможности еще и юриспруденцию, потом узнать на крупном предприятии, как работает мир финансов. Еще мне запомнились медвежьи шкуры на стенах его приемной – трофеи, добытые в Карпатах на охоте в обществе румынского генсека. В ушах у меня еще долго гудело и после того, как я от него ушел. Но свою компанию я все-таки открыл. Отец тоже прослышал о моих планах. И написал мне хорошо аргументированное письмо, в котором изложил свое видение ситуации в мировом кино; смотреть, мол, приходится одну дрянь, стоит ли с этим связываться. Еще он мне прямо сказал, что для такой профессии у меня не хватает пробивных способностей, которые уж точно понадобятся.

Но среди людей, связанных с Институтом кино и телевидения, я нашел ровесников и единомышленников. Мы все были полны решимости помогать друг другу в проектах. Институт этот был предшественником Мюнхенской киноакадемии, и меня тянуло туда, потому что там были камеры, звукозаписывающая аппаратура, монтажные столы. Можно было получить оборудование бесплатно, подав заявку, – правда, мои заявки отклоняли, и мне оставалось наблюдать, как безотказно получают камеры откровенные бездари. Ни из одного моего товарища тех времен ничего толком не вышло, за исключением Уве Бранднера, который изначально был музыкантом, а потом сделал несколько фильмов; впрочем, в конце концов он полностью посвятил себя писательству. Основные сведения о кинематографе я почерпнул примерно за неделю на тридцати или сорока страницах «Словаря кино, радио и телевидения». Я и сегодня считаю, что больше знаний не требуется. Можно, например, научиться печатать на машинке, но писателем не станешь даже после изучения литературы в вузе. Я познакомился с принципом работы камеры, узнал, как двигается кинопленка, что такое фотографическая фонограмма. На базе этих сведений я уже самостоятельно сообразил, как сделать замедленную или ускоренную съемку. Но мне была нужна кинокамера. Тогда ведь были еще времена целлулоида и механических камер. Свою первую камеру я украл. Об этом было много разговоров и спекуляций, существует много версий этой истории. Отчасти я и сам в этом виноват. Совершить этот прекрасный поступок оказалось довольно просто. Я был на складе технического оборудования Института кино и телевидения, где всегда сидел кто-нибудь занимавшийся обслуживанием техники. Но однажды я остался там один. Сначала я этого даже не понял. А какое-то время спустя обратил внимание на тишину и огляделся. Кроме меня, там никого не было. На полке лежало четыре или пять камер, и я взял в руки ту, что мне понравилась. Потом другую, рассмотрел установленную оптику. Поскольку никого по-прежнему не было, я вышел с камерой во двор и установил резкость, чтобы рассмотреть несколько объектов вдалеке. Вдруг пришла в голову мысль просто уйти, раз уж я на улице. Была пятница. Два дня выходных я хотел поснимать и вернуть камеру в понедельник. Но в понедельник и во вторник я продолжал снимать и потом просто оставил камеру у себя. Думаю, институт так никогда и не заметил, что одна камера пропала. Я не считал это кражей – иначе говоря, я счел своим естественным правом использовать камеру по ее прямому назначению. На нее я снял свои первые короткометражные фильмы: «Геракл», «Игра на песке», «Беспримерная защита крепости Дойчкройц», «Меры против фанатиков». Из этого ряда выбивается только «Игра на песке». Там речь о деревенских мальчиках, которые тащат за собой на веревке в картонной коробке петуха. С этим фильмом я не вполне справился, и он остался единственным, который я никогда не показывал. Я многому тогда научился. Камера эта пробыла у меня еще долго, а однажды в интервью я наплел, будто снял ею целый ряд своих игровых фильмов. Эта история стала жить странной собственной жизнью, как часто бывает в прессе. Но я и сам внес свою лепту, подтверждая или опровергая разные россказни.

К этому времени мой брат Луки закончил школу и начал, как и старший брат, работать в деревообрабатывающей компании. Он тоже очень быстро поднялся по карьерной лестнице, но переехал в Эссен, а затем еще дальше – в Северную Германию. Поскольку он был на семь лет младше Тиля и на пять младше меня, он никогда не принимал участия в наших играх в футбол и редко – в других наших занятиях. В Мюнхене он пел в знаменитом мужском хоре и какое-то время раздумывал, не начать ли музыкальную карьеру. В возрасте девятнадцати лет жизнь стала ему не совсем по нраву, потому что он ясно увидел перед собой все дальнейшие этапы своей коммерческой карьеры, до самой пенсии. Он решил вырваться из всего этого и отправился путешествовать. У него был «Фольксваген-жук», и он хотел добраться до Турции. Я посоветовал ему наметить более отдаленную цель, разбросить сети как можно шире, и он так и сделал: поехал из Анатолии дальше в Афганистан, через Хайберский проход в Пакистан и Индию, оттуда в Непал и, наконец, в Индонезию, где кое-как перебивался, преподавая английский язык в частной школе. Для него это было незабываемое время независимости и приключений. И, хотя он так долго пробыл вдали от нас, ему суждено было присоединиться ко мне в Перу во время подготовки к съемкам «Агирре». Луки добрался ко мне в Лиму из Индонезии через Мехико. Тогда он стал главным человеком в моих предприятиях и с тех пор по собственному желанию полностью взял на себя организацию моей работы, и мы думали и действовали одинаково. Без его вмешательства я бы, наверное, никогда не стал ставить оперы в театрах, а без его дальновидности не появился бы фонд, который сегодня управляет всеми моими фильмами и литературными работами. Мы с ним очень хорошо дополняем друг друга. Думаю, что многие десятилетия он меня отлично уравновешивал, действуя стратегически, в то время как я рвался в бой напролом. Я изнурял себя на передовой, штурмуя крепости, тогда как он оставался полюсом спокойствия, мудро распоряжающимся делами в тылу. И для всех, кто подавлен, потерял надежду, отчаялся, он был человеком, на которого всегда можно опереться.

15. Джон Окелло

Просматривая старые письма Луки, я натолкнулся на волнующие описания его путешествий по Южной Индии, Гоа, Катманду и Джакарте. И рядом с ними я случайно обнаружил кучу писем от фельдмаршала Окелло, с которого я в значительной степени списал главного героя фильма «Агирре, гнев божий». Окелло, осиротевший еще в детстве, был родом из Северной Уганды. Он вырос в жесточайшей нужде, перебивался подсобными работами и впервые пошел в школу с опозданием на несколько лет. Бродяжничал между Угандой и Кенией, где стал учеником столяра. В Уганде отсидел два года в тюрьме за преступление на сексуальной почве; позже Окелло никогда не уточнял, какое именно, и свою вину отрицал. Работал каменотесом, торговцем вразнос, а потом и бродячим проповедником. Будучи все еще очень молодым человеком, он добрался до острова Занзибар, где активно занялся политикой. У него были выдающиеся ораторские способности, и он умело агитировал сельских рабочих. Занзибар на протяжении веков служил крупнейшим перевалочным пунктом работорговли в Восточной Африке, принадлежавшим арабам. Даже в ХХ веке арабы оставались там преобладающей силой, хотя и составляли меньшинство по сравнению с остальным африканским населением. Окелло организовал против арабов повстанческое движение, которое разрослось, хотя восставшие не были обучены и не имели ни оружия, ни денежных средств, ни военной формы. 12 января 1964 года Окелло поднял восстание. В тот момент у него было не больше четырех сотен бойцов, и это была пестрая компания. Поначалу им нужно было оружие, так что они вырвали у дежурного полицейского ружье и штурмом взяли оружейный склад. В последний момент перед нападением почти все солдаты Окелло разбежались, потому что испугались за исход дела. Осталось примерно человек тридцать, которые последовали за ним. Едва ему исполнилось 27, Окелло объявил себя фельдмаршалом и стал самовольно назначать генералов, бригадиров и полковников, и африканцы Занзибара присоединились к его восстанию за считанные часы, возник революционный подъем. Арабский султан успел сбежать на континент на собственной яхте, но и войска Окелло, и само население устроили кровавую резню арабов. На некоторое время Окелло стал знаменит, по крайней мере достаточно знаменит для того, чтобы его имя в западной прессе упоминалось где-нибудь на третьей странице газеты или в рубрике «Коротко о разном». Меня в Мюнхене привлекли его безумные речи, которые транслировала маленькая местная радиостанция. По радио он требовал от главного полицейского комиссара сдаться: «Иначе мне придется прийти самому. Тогда все будет гораздо ужаснее, этого не выдержит ни одно живое существо». Кажется, были сообщения, что он кружил над островом в маленьком самолете, связавшись с радиостанцией через бортовую рацию: «Кто украдет хотя бы кусок мыла или съест хоть одно лишнее зернышко, будет брошен в тюрьму на сто пятьдесят лет!» Султану он поставил такой ультиматум: «У тебя двадцать минут на то, чтобы сдаться. Иначе у нас не будет иного выбора, кроме как стереть тебя с лица земли. Я даю тебе двадцать минут, чтобы ты успел убить своих жен и детей, а потом и самого себя. В противном случае приду я, и я убью тебя, твоих кур и коз, а труп твой сожгу в яростном голодном огне». Персонаж моего фильма Агирре говорит вполне в тоне Окелло:

Через два дня после восстания Окелло заявил на пресс-конференции, что еще десять лет назад, будучи бойцом движения «Мау-Мау» за независимость Кении, он носил звание бригадного генерала и занимался толкованием снов. Все руководство повстанцев, в том числе и предводитель Джомо Кениатта, якобы просило его толковать их сны. Мне это кажется сомнительным, потому что Окелло в то время, скорее всего, было не больше семнадцати лет. К тому же повстанцы «Мау-Мау», среди которых преобладало племя кикуйю, вряд ли приняли бы чужака из Уганды, из этнической группы ачоли, который только начал учить суахили, этот lingua franca Кении. После победы своей революции Окелло вернул на остров бывшего президента Каруме, изгнанного на материк, и снова назначил его на эту должность. Вот только материковая Танганьика и остров Занзибар уже планировали объединение двух стран в единое государство Танзанию. За несколько недель, которые Окелло провел на материке, возвращение на Занзибар стало для него невозможным. От него хотели избавиться. И тут его след теряется. Очевидно, он остался в одиночестве и отправился назад в Уганду. Бродяжничал без денег, порой выживал, как сам сообщает, только благодаря попрошайничеству. В последний раз его видели на публике в сопровождении Иди Амина, нового военного диктатора Уганды.

За два года до того, как Окелло бесследно исчез навсегда, я снимал фильм в Кении, Танзании и Уганде для организации врачей, которая была своего рода предшественницей «Врачей без границ». Фильм назывался «Летающие врачи Восточной Африки». Оператором был Томас Маух, как и в снятых на острове Кос «Признаках жизни». С ним я сделал целый ряд фильмов, включая «Агирре» и «Фицкарральдо». Маух был для меня очень значимой фигурой: он был готов ко всему, стилистически точен, обладал невероятным эстетическим чутьем, в то же время был энергичен и уверен в себе, когда дело касалось сущности и динамики той или иной сцены. Операторы всегда были моими глазами. Я работал с лучшими из лучших – с Томасом Маухом, Йоргом Шмидт-Райтвайном, а позднее с Петером Цайтлингером, с которым я снял мои последние двадцать восемь фильмов. Именно оператор всегда сплачивает съемочную группу. После завершения съемок фильма о летающих врачах Маух последовал за мной в Уганду в поисках Джона Окелло. Мы проехали на машине через всю Кению: на основании слухов я предполагал, что Окелло находится на севере Уганды, откуда он родом. Мы добрались до городка Лира. Там поспрашивали местных и в конце концов нашли нескольких родственников Окелло, но никто из них не захотел с нами разговаривать – вероятно, из страха. На нас обратила внимание полиция, а с ней у меня уже был плохой опыт – в Камеруне на съемках фильма «Фата-моргана» меня и небольшую съемочную группу много раз арестовывали, работать там было паршиво. И в Центральноафриканской Республике дела наши обстояли тоже немногим лучше, к тому же мы с оператором Йоргом Шмидт-Райтвайном заболели малярией и одновременно шистосоматозом[14]. В Лире мы не стали надолго задерживаться, поскольку полиция уже проявляла к нам интерес. Маух до сих пор помнит, как мы спали в машине, а утром со всех сторон к стеклам прижимались лица детей, которые молча нас разглядывали. Родственникам Окелло я оставил записку с моим адресом в Германии, а несколько месяцев спустя фельдмаршал и в самом деле связался со мной. Он просто завалил меня письмами, в которых требовал перевести и опубликовать в европейских издательствах его книгу «Революция на Занзибаре». Книгу он написал за пятнадцать месяцев тюремного заключения в Кении, которая позднее выдала его на родину в Уганду. Вызывался он сыграть и главную роль в фильме о нем самом, спрашивал, каким будет гонорар. Скорее всего, он был убит Иди Амином в 1971 году, как раз когда я собрался снимать фильм об испанском конкистадоре. И эхо Окелло, словно бы вернувшегося с того света, звучит в безумных монологах Агирре. Кроме того, в фильме есть черный раб, которого ведут с собой завоеватели. Я дал ему имя Окелло.