Крутой спуск к Байеральпе; несколько уродливых домишек, вроде тех, что стоят на альпийских лугах, примостились в небольшой низине. Здесь начинается лесная тропа в Вильдбад-Кройт. Дождь лил уже некоторое время, и неожиданно, всего за несколько минут, сумерки сгустились так, будто надвигалось ненастье библейских масштабов. Чтобы малость поберечься, я присел на скамейку под козырьком пустующего домика, и уже в следующий миг поднялась настоящая буря, понеслась по всей узкой долине, взвивая клочья бело-серого тумана меж стонущими деревьями. Погода становилась все более грозной, и я подумал, что сейчас ливень достигнет предельной силы, как вдруг началось такое, по сравнению с чем все предыдущее было лишь скромным началом. С отвесной скалы напротив отовсюду ринулись вниз белые, пенящиеся водопады, и вот всё уже в беснующихся белых облаках, которые, разрываясь клочьями, на несколько секунд обнажили верхушки деревьев, а потом, словно в паническом бегстве, хлынули вниз по склонам. И этот бушующий занавес вдруг словно бы разорвался, открыв вид на белопенные водопады и бурливые ручейки, которых мгновение назад вообще не было. Непогода обрушилась на долину, как божья кара на нечестивцев. Я долго ждал, пока закончится самое страшное, вглядываясь в непостижимое бурление и зная, что кроме меня этого не видит никто. В моем тогдашнем странном и подавленном состоянии сама мысль о том, чтобы отойти от границы, спуститься в долину, туда, где живут люди, была мне невыносима, и я решил двигаться к западу, круто поднимаясь вверх к горному хребту, несмотря на то что дождь еще не закончился. Сложный подъем я начал как раз вдоль бесновавшегося водопада. Каменная тропа превратилась в неистовый ручей, и по мере подъема он становился все яростнее. Облака вскоре целиком поглотили меня. А наверху, на перевале Вильдерманн, передо мной вдруг открылся горизонт, от края до края пылавший сквозь дождь желто-оранжевым солнечным светом. Вершины, долины, леса казались теперь грандиозной зыбью над глубинами гор – это было словно знамение всему страждущему народу, в то время как за моей спиной из бездны поднимался белый, колыхающийся занавес тумана. И, словно в театре, он вновь закрыл собой сцену.
Вечер я провел в горном приюте, разговаривал с многократным чемпионом Германии 50-х годов по водному слалому, и он рассказал мне о своей спортивной жизни после войны. На тренировках, когда он был один, он часто плакал от голода.
Бальдершванг. Оставив за спиной дачников на садовых качелях, я поднимался все выше в горы. Было уже поздно, шел мелкий дождь. Где остановиться на ночь? Я путешествовал почти без багажа, у меня не было ни палатки, ни спальника. Две коровы долго шли за мной вверх по горному лугу, словно ожидая важного сообщения. «Вы не коровы, – сказал я им, – вы принцессы», но и это их не остановило, а как будто наоборот – поощрило следовать за мной по пятам. И лишь когда я пересек снежное поле, размытое дождем и с проталинами тут и там, они отстали. Сверху, от станции канатной дороги, открывался широкий и жутковатый вид на Германию. Глубоко вниз, к оранжевому, туманному горизонту, тянулись долины и все более пологие холмы с фермами и деревнями, и так до самой равнины. На западе Боденское озеро лежало мягким серебром, медленно переплавляясь в красное золото. Надо всем этим пейзажем нависали грозовые, блеклые облака, а далеко на западе, как на старых картинах, сквозь полосы дождя пробивались косые красно-оранжевые лучи заходящего солнца. Слабый свет равнодушно и не отбрасывая теней ложился на темно-серебристые леса и отливающие серебром луга. В этом тусклом сиянии Германия казалась погруженной под воду. Это покладистая страна. Я присел. Ласточки в вечернем свете летали над самой вершиной, расчерчивая небо частым узором путаных траекторий. Германия лежала, будто застыв в нерешительности, – так публика на концерте после исполнения еще не известного музыкального произведения не решается аплодировать, потому что никто не знает точно, закончилось оно или нет. Я глубоко прочувствовал эту минуту, но она словно растянулась на десятилетия, в течение которых Германия отчаянно запутывалась. Передо мной лежала она – не-страна, как бывают невзгоды и несчастья. Могло ли случиться так, что моя страна потеряла родину на своей собственной земле, но по-прежнему цепляется за былое имя – Германия?
Боденское озеро. Насытившись, люди легли спать. В Боденском озере лебедь живет, от этого берега дальше плывет. В двух мировых войнах Германия выдала все свои секреты. Я хотел бы присоединиться к монахам в их вечерней молитве, стать их гостем-безбожником.
Штайн-ам-Райн. За городом я вглядывался в сильное течение Рейна, лебедей, деревянные лодки; я смотрел в другой век. Я опустил руки глубоко в воду, наклонился и пил из горстей. Рейн можно пить. Я ел с ним хлеб.
Страсбург. В Страсбурге я присел на скамейку, и через некоторое время рядом со мной, вежливо спросив разрешения, сел алжирец. Вскоре другой алжирец с белым пластиковым пакетом в руках подошел и пожал руку своему другу рядом со мной и заодно очень запросто пожал руку также и мне. Это глубоко меня тронуло. Я пересек границу с Францией. По другую сторону Рейна, словно какая-то выдумка, осталась Германия. В Страсбургском соборе мотоциклисты молча прошли сквозь тишину церкви, слегка поскрипывая облегающими костюмами из кожи. Несли шлемы под мышкой, словно средневековые рыцари. Ночью в чистом поле, где я ночевал, стонали во сне коровы.
Утром, очень рано, я проснулся от ужаса, какого прежде не знал: я был совершенно без чувств, Германия исчезла, все исчезло, будто что-то, что вечером мне поручили беречь с особенной осторожностью, вдруг пропало, – или как если бы кто-то, вечером взявший под свою охрану целую армию, вдруг непостижимым образом ослеп и армия осталась без защиты. Все испарилось, я был совершенно пуст – ни боли, ни радости, ни тоски. Ничего, ничего вообще больше не было. Я ощущал себя доспехами без рыцаря. Тот ужас стал искупительным. Пурпурные вымыслы улеглись надо мной.
Не помню, как проходил через Вреде, но знаю, что проходил. Нашел банку из-под кока-колы, раздавленную, плоскую, которая к тому же перезимовала уже не менее двух раз, поскольку изрядно выцвела, из красной став бело-желтой. Тяжелые шторы были везде задернуты, никто здесь не надеялся на перемены или освобождение. Последнее преступление здесь было таким – несколько дам в солидном возрасте решили, что им надо освоить профессию мясника, и чтобы показать свой серьезный настрой, они подожгли мопед у соседней гостиницы. С линии границы, у которой я стоял, я видел справа поверх холмов Германию, которая словно бы хотела перетерпеть тишину и потому содрогалась – болезненно, но едва заметно. Ночью должна была взойти луна, но так и не появилась. Ночная земля стала огромной, гигантской, соразмерной самой себе. Подавленный, при свете зажигалки я написал свое имя на внутренней стороне ремешка часов. Я спал на склоне под открытым небом. Через несколько часов поднялся; зажатый между огнями долины и звездами над головой, я чувствовал себя подавленным, и меня вырвало. Ближе к утру я немного поспал, но скоро стало светло и взошло солнце. Я слышал, как на ветке надо мной встряхнулась птица, поправляя свое оперение. И только потом начала петь. Я встал и воспрянул духом. Перед самым рассветом Германия лежит передо мной – не спасенная – и клочьями пашен смотрит в молчащее небо.
Я так и не закончил свое путешествие по стране. Проделав путь в тысячу с лишним километров, я заболел, пришлось даже на несколько дней лечь в больницу. Сегодня, задним числом, я понимаю, что мне бы никто не позволил тогда прогулку вокруг ГДР, потому что полиция запретила ходить по берегу Балтийского моря. Слишком много «беглецов республики» – на весельных лодках или на автокамерах – в то время искали убежища в Швеции или Дании. Я никогда не забуду падение Берлинской стены, которое для меня было сигналом к воссоединению. В тот момент я был в Патагонии на съемках игрового фильма «Крик камня». Там, вдали от цивилизации, прямо посреди съемки мне сообщил об этом альпинист, услышавший новость по коротковолновому радио уже через несколько дней после того, как стена рухнула. Тогда я испытал глубокую радость, и это чувство со мной и сегодня. В тот день я рано закончил снимать и выпил с группой чилийского вина. Германия и Бавария – для меня это только кажущийся антагонизм. С одной стороны, никогда в глубинах истории Германия не была единым государством, с другой стороны, Бавария – это не та земля, на которой мои предки жили поколение за поколением. Но несмотря на все многообразие наших европейских корней, сам я по культуре баварец. Баварский – мой родной язык, ландшафты Баварии – мои ландшафты: где мой дом, мне известно.
В детстве я много ходил пешком (и больше того, босиком) по Захрангу и окрестным горам. Позже это увлечение обрело новое качество, когда я обратился в католичество и присоединился к группе религиозно настроенных сверстников, – я ходил с ними в пешие походы в район тогдашней югославско-албанской границы. К этому я еще вернусь. Более важным и более осознанным это увлечение стало для меня благодаря моему деду Рудольфу, отцу моего отца, и прогулкам по его любимым местам. С ним у меня отношения были ближе, чем с отцом. В целом, я думаю, сыграл свою роль и тот факт, что поколение рубежа XIX–XX веков было сильнее и глубже укоренено в истории, чем поколение моих родителей. Избрав идеологию национал-социализма, поколение моих родителей отвергло преемственность европейской культуры, погрузилось в туманную образность мифической Германии праотцов и так погибло. Хотя, возможно, проецировать все это на собственную семью слишком уж субъективно. Все семьи – это необычные организмы, и моя семья – не исключение. Кроме того, я хорошо помню дедушку, но когда я пришел в сознательный возраст, он уже потерял рассудок.
7. Элла и Рудольф
В воспоминаниях для любознательных внуков бабушка описывает свою встречу с дедушкой. Судя по ним, у бабушки было беззаботное буржуазное детство во Франкфурте, можно сказать, идиллическое. В первой же фразе записок она говорит о «прекрасном, беспечном, блаженном детстве». В доме, где они жили, был «огромный балкон, выходивший в сад, с видом на зеленый бульвар и древний ров перед крепостным валом». Одного взгляда на карту современного Франкфурта достаточно, чтобы понять, что жилье в этом месте, рядом с парком и крепостным рвом, теперь стоит заоблачных денег. В их саду посреди города росли фруктовые деревья и ягодные кусты.
«
Мне трудно представить себе столь обеспеченную жизнь и так же трудно вообразить, что в саду в самом центре Франкфурта, который теперь стал суперсовременным городом, аист таскает рыбу из чаши фонтана. Да и сама бабушка Элла оставила эту роскошную жизнь в прошлом, выйдя замуж за моего дедушку, чтобы жить и работать с ним вместе на бедном – тогда турецком, а ныне греческом – острове Кос. Ее встречу с дедом долго готовили. Отец Эллы самоотверженно ухаживал за своим тестем, перенесшим несколько инсультов, в последние два года его жизни. В благодарность ему предложили отправиться в круиз на теплоходе, чтобы передохнуть, и тут судьба сыграла на руку бабушке. Отец взял ее с собой в путешествие: сначала вниз по Рейну до Антверпена, где они сели на корабль, чтобы, обойдя морем Францию и Испанию, доплыть до Генуи и Неаполя. Элле – высокой, статной, красивой – было семнадцать. Ближе к концу путешествия, во время совместного выезда на Капри, с ней заговорил попутчик, химик из Тюбингенского университета, профессор Бюлов.
Во время званых обедов ее и Рудольфа намеренно сажали рядом, о чем Элла узнала только позднее, из переписки семейства Бюлов с ее родителями. Потом она получит эти письма в подарок и станет пространно цитировать в своих мемуарах. Серьезность и осмотрительность этих шагов сегодня особенно впечатляют неизменным вниманием и уважением к чувствам и мировосприятию Эллы. Профессор химии из Тюбингена фон Бюлов нисколько не сомневался, что его друг Рудольф Херцог, в очень молодом возрасте ставший профессором классической филологии, человек глубокого ума, а равно и большого сердца, заслуживает такую великолепную, сильную, красивую жену, как Элла. Только вот дедушка мой был человеком застенчивым, замкнутым, хотя и обладал богатым воображением и незаурядным талантом руководителя. Все это стало очевидно вскоре после его женитьбы на Элле, последовавшей за ним на его археологические раскопки на острове Кос, где он руководил сотнями турецких и греческих рабочих. Там дед жил словно древний полководец, в трудный час нес ночную вахту вместе со своими солдатами и спал у костра, закутавшись в плащ.
Правда, Элле Рудольф казался слишком старым: между ними было двенадцать или тринадцать лет разницы, но они быстро сблизились благодаря литературе. Рудольф был впечатлен эрудицией Эллы, и однажды они заключили пари, в котором каждый из них нисколько не сомневался, что прав, – о том, кто написал стихотворение, нравившееся обоим, Эйхендорф или Гофман фон Фаллерслебен. Элла отыскала на полке том стихов Гофмана фон Фаллерслебена и выиграла пари, а позже, когда Рудольф уже воспылал к ней любовью, он привез ей из Тюбингена томик Эйхендорфа со стихотворным посвящением, в котором явственно прочитывалось предложение руки и сердца. За несколько недель до этого она записала, что у нее случился нервный припадок, «возгорание под крышей»:
В этот день Рудольф написал открытку, которая, впрочем, тогда еще шла по почте, где сообщал о своем приезде. Во время выезда на природу младшего брата Эллы с трудом удалось отвлечь. Тогда, ненадолго оставшись наедине, Элла и Рудольф признались друг другу в любви, и в тот же день была объявлена помолвка. Свадьба должна была состояться через год с небольшим, но уже спустя две недели Рудольф написал, что ему предстоит отправиться в археологическую экспедицию на остров Кос, и просил разрешения жениться до этого, поскольку он хочет взять Эллу с собой. Так что бракосочетание состоялось после очень короткой помолвки, а из свадебного путешествия Элла писала замечательные письма. А более чем через полвека, в июле 1966 года, записала для своих внуков, включая меня: