Стало кристально ясно, что на суете вокруг поэта наварились все, причём он, Ваня Филин, меньше всех. Он просто получил много денег.
Рамен получил те же деньги плюс диггерское эльдорадо — геоподоснову значительной части города до каких-то запредельных глубин. И те мёртвые сухие бункеры, что они облазали за месяц, Рамен непременно обнесёт, все пять. Надо будет ему помочь, хочет того старичина или нет.
Князь же, потратив чуток казённых денег и поделившись мутными слухами, вскоре получил и геоподоснову, и благодарность диггеров (первым из московских правителей!), и стариной тряхнул. Да ещё и казаков обломал и спровадил с зимних квартир, толком не поссорившись, что в принципе невыполнимо.
А канадо-болгарский батюшка Борис выиграл вообще с разгромным счётом. Под то, чтобы похоронить поэта на святой земле, князинька без особого шума отдал Болгарской церкви весь пустырь до самого леса. И если раньше при словах «Святой Пушкин» священника одолевали корчи, то теперь вон уже и складень у казаков подрезал, глядишь, и икону ростовую закажет. Главное, чтобы лет через пять мощи не обрёл.
Даже казаки выиграли, потому что прекратили, наконец, своё позорище с гениальным трупом, и на кругу в Жигулях, турнув старого атамана, выкрикнули вменяемого, своего начальника контрразведки — в «Русской Правде» о том писали.
Ну а Пушкин? Бог его знает, как ему, мёртвому, но на третьей сотне лет в поле у лесочка лежать вроде как лучше, чем на чорном броневике с хоругвью по стране шастать.
Иван Филин сидел на брёвнышке, вдыхая запах талого снега и первых трав. Как бывает на выходе из удачной думкиной сессии, мысли в его голове роились неопределённые, но светлые, и хотелось сказать: «Эх, брат Пушкин…» И что-нибудь ещё эдакое добавить… Но, конечно, ничего такого он не сказал. Светило Солнце. Без куртки было совсем не холодно.
Самые длинные спасы
— Четыре часа ночи. Собачий час. — Ваня Филин ответил на звонок ровно и спокойно по трём причинам: (а) он был очень хорошо воспитан, (б) нельзя было будить так хорошо его воспитавшую и крайне чуткую бабушку и, наконец, (ц) он и не думал просыпаться.
— Открывай сова, диггер пришёл — голос Рамена звучал… даже сложно высказать как. Вот, говорят, «словно призрака увидел». Так вот Рамен, похоже, призрака не только увидел, но и попил с ним кофейку. По вычурности метафоры Ваня понял, что проснулся, и отвечал уже грубее:
— Четыре часа ночи, повторяю, четыре часа ночи! Что тебе открывать, двери восприятия или шкатулку с люлями?
— Двери, Ваня. И скорее. Я у тебя под дверью и мне кранты, а звонка у тебя нет. — От такой предъявы Филин проснулся в десять раз сильнее чем обычно.
Через три восьмых секунды он убедился, что за входной дверью, вжавшись в угол, действительно стоит старичина Рамен и меленько заполошно дышит. В комбезе поверх пижамки, в обвязке, пецлёвой каске с фонарём, с мотком репшнура, опершись на болторез, аки на костыль. В заснеженных махровых тапках. То есть диггер спасался, захватив лишь самое необходимое. Губы синие, сам бледный, как поганка. Старик на миг опередил кинувшегося к нему товарища, рухнув плашмя со звуком несгораемого шкафа.
Ещё через несколько колов времени, порозовев, несчастный Рамен грел ладони о бадью сладкого чая и жевал неизбежную оладушку. На ногах у него были толстые шерстяные носки. Шагами судьбы из коридора приблизилась бабушка с градусником и, критично осмотрев фронт работ, повелела:
— Коленька, открой рот.
— Нет! — буркнул дед, не открывая рта.
Чего-то подобного бабуля и ожидала и, не лагая ни такта, перешла к плану «Б»:
— Коля, ляг животом на кушетку!
— Хватит, Борисовна! — взвился Рамен, стремительно пряча выхваченный градусник под мышку. — Ты меня своей заботой в гроб вгонишь!
Не став спорить, удовлетворённая бабушка села на край табуретки и стала сверлить старичину взглядом. А то, мол, намеряет себе невесть чего и завтра в школу не пойдёт.