Хотя со стороны ситуация с утоплением казалась очевидной, заключение было сделано не вполне ожидаемое. Поскольку вода с территории фабрики использовалась для промышленных нужд, в ней также обнаружилось большое количество загрязняющих веществ. Вода была стоячая, что исключало наличие любых форм жизни, и, хотя обнаруженное тело имело все признаки утопления в воде, в его тканях не были найдены диатомеи.

Анализ материалов после утопления стал сферой, в которой я в 1970-х и 1980-х гг. выступал в качестве весьма перспективного эксперта. Я обнаружил серьезный недостаток, связанный с получением образцов, и прилагал большие усилия для его искоренения и устранения возможной ошибки, которая могла бы поставить под сомнение авторитет науки в этой сфере расследования.

Я выбрал для себя следующий финальный шаг тестирования: общую массу диатомей и ила (если он обнаруживался) я пропускал через миллипористый фильтр, и на сеточке фильтра пересчитывал диатомеи. Я всегда расходовал весь образец жидкости целиком, однако по рекомендованной технологии следовало использовать только часть жидкости, содержащейся в одной тоненькой пипетке. Считалось, что этого количества достаточно для получения удовлетворительного результата. У меня имелись возражения против этого метода, потому что, на мой взгляд, так можно было упустить из виду весьма важные детали. Произвольный выбор небольшой частички образца кажется мне с научной точки зрения ненадежным, потому что ученый может просмотреть диатомеи, если их в образце очень мало. Развивая эту мысль дальше, можно сказать, что вода с диатомеями начинает циркулировать по кровеносной системе жертвы уже после того, как она в последний раз сделает несколько вдохов. Если образцы ткани на анализ берут не из легких, а из более удаленных органов, таких как печень и костный мозг, то вероятность обнаружения в них диатомей ничтожно мала. В действительности их может быть так мало, что они вообще не попадут в образец. Именно поэтому я относился к стандартной практике с недоверием, считая ее с научной точки зрения довольно произвольной. Здесь приходилось полагаться на волю случая больше, чем можно себе позволить в условиях проведения полицейского расследования. В таком виде этот метод подрывал убедительность результатов, и я считал его проявлением халатности.

По причине своей неудовлетворенности я взял на себя смелость изобрести метод миллипористой фильтрации для анализа материалов после утопления, которым я пользуюсь уже несколько десятилетий. Я стал собирать всю жидкость из органов жертвы, пропускать ее через фильтр, и так я мог заключить, что все потенциально заполненное диатомеями вещество было изучено. Однако недостаточно изменить только свой метод работы, если ты видишь, что пренебрежение проникло в целое научное направление. По этой причине я не упускал возможности рассказать о своем подходе. В Великобритании сформировалось общество диатомологов, в которое входили мои коллеги-ученые и врачи. Мы регулярно проводили встречи, на которых делились друг с другом новыми знаниями. На одной из них я представил свой метод и разъяснил стоящие за ним доводы. Я знаю как минимум одного диатомолога, кто после этого выступления взял мой метод себе на вооружение.

Я с гордостью могу сказать, что моя система миллипористой фильтрации ни разу не проявила слабых сторон. Единственным неудобством использования этого метода мог оказаться забивавший миллипористый фильтр ил, который жертва вдохнула перед смертью. Иногда я обнаруживал в легочной ткани сгустки, состоящие из нескольких тысяч сваленных друг на друга диатомей. Конечно, эти находки не относятся к недостаткам моего метода. Во всяком случае я знал, что получил все имеющиеся диатомеи на анализ. Но бывали и другие крайности, когда я находил всего одну или две диатомеи, которые точно пропустил бы, если бы пользовался традиционным подходом. Моя технология доказала свою исключительную надежность, и я до сих пор ее использую, находясь на должности одного из последних судебных диатомологов Великобритании.

Спустя много лет после того, как я оставил в прошлом лабораторию в больнице Гая и диатомологию как специализацию, один коллега предложил мне выступить в качестве консультанта для его новой независимой компании. Должен признать, что сначала я хотел отказаться — главным образом потому, что уже давно перестал целыми днями сидеть в лаборатории и не стремился снова возвращаться к этому. С другой стороны, я понимал, что в этой сфере работает очень мало специалистов и мой многолетний опыт представлял огромную ценность.

В итоге я не только принял его предложение, но и превратился в увлеченного энтузиаста. Мои услуги по анализу материала после утопления стали снова чрезвычайно востребованы; кроме того, я начал консультировать стажеров полиции и отделов судебной медицины. Я выступал с презентациями, посещал научные мероприятия с целью популяризации нашей работы и давал консультации по передовым практическим методам. Мне повезло оказаться у истоков формирования новой лаборатории, которая развивалась в соответствии с моими инструкциями. Я был рад в очередной раз предоставить свои навыки для усовершенствования методов расследования смертей после утопления. Возврат к прежней работе принес мне новое вдохновение и, как ни странно, оказал своего рода терапевтическое воздействие.

Выполняя обязанности личного помощника патолога, я поняла, что самые неприятные аспекты работы в морге были связаны для меня с утоплением. Особенно часто я с этим сталкивалась в морге Саутуорка, который располагался на берегу Темзы и принимал тела утонувших людей. В этом морге я видела больше разлагающихся трупов, чем в любом другом, и до сих пор отчетливо помню, как работала там по утрам. Мои чувства и эмоции регулярно подвергались проверке на прочность.

Было тяжело вести записи, когда меня окружал сладковатый и тошнотворный запах гнилостного разложения. Он напоминал мне вонь гниющего на жаре мяса, облепленного мухами и опарышами. Теперь умножьте это на сто, и вы поймете, насколько интенсивным, всепоглощающим и подавляющим был этот запах. Я бы с радостью отказалась от участия в этой работе. Утро по ощущениям тянулось несколько суток, и я могла только поражаться тому, как с этим справляются патологи, которым приходилось внимательно изучать тела с очень близкого расстояния: они описывали повреждения и состояние тела изнутри и снаружи. Мне хотя бы удавалось выдерживать некоторую дистанцию, садясь как можно дальше от тела.

И все же я постепенно теряла концентрацию, и с ней исчезали остатки присутствия духа. Я начинала ерзать и беспокоиться. Хотя я ни разу не испытывала полноценную паническую атаку, я уверена, что находилась практически на грани. Меня преследовала навязчивая мысль убежать и начать жадно глотать свежий воздух.

Посещение морга для выполнения такого типа заданий было одним из немногих аспектов моей работы, из-за которого я ставила под сомнение свое участие в деле. Постепенно вонь, царившая в помещении, пропитывала мою одежду, волосы и кожу… А дыхание только ускоряло этот процесс. Запах сопровождал меня повсюду, глубоко забираясь в носовые пазухи. Вечером под горячим душем я смывала с себя все остатки этой вони, но в обеденный перерыв от нее нельзя было избавиться — мой любимый сырный сэндвич в такие дни неизменно отдавал гнилью.

Требовалось еще больше душевных сил, если мы имели дело с суицидальным утоплением. Я постоянно думала о том, сколько страданий должен был вынести человек, чтобы наконец (возможно, спустя многие годы) принять решение оборвать свою жизнь таким образом.

Как-то в среду утром поступили сразу два дела по факту утопления. Я собрала всю волю в кулак, готовясь к предстоящему, но все же впала в уныние, когда узнала, что в одном случае речь шла о самоубийстве. Оба тела лежали в центре морга, одно рядом с другим. От этого зрелища невозможно было отвести взгляд и приступить к работе с привычной сосредоточенностью. Мне потребовались все силы, чтобы убедить себя остаться сидеть в дальнем углу комнаты. Как завороженная, я наблюдала за поднимавшейся в воздухе дымкой, которая со временем стала плотной и осязаемой. Скорее всего, ее создавали посмертные эманации, иначе говоря, газы, поднимавшиеся от тел, и прежде я никогда не видела ничего подобного.

Сидя в поезде по дороге домой, я чувствовала странное отчуждение от других пассажиров в вагоне. Несомненно, их рабочий день прошел бесконечно приятнее моего. К тому же их одежда не источала едкий запах морга. Я смотрела в окно, но по-прежнему видела только вспухшие куски плоти розового, желтого и зеленого цвета.

Вечером я крепко задумалась о том, действительно ли морг является для меня подходящим местом работы. В конце концов, никто меня не заставлял ходить туда вместе с патологами, и у меня не было таких должностных инструкций. Я могла бы запросто вернуться полностью к офисной работе, и патологи наверняка одобрили бы это. Эти мысли не приходили мне в голову, когда я чувствовала себя свежей и отдохнувшей и понимала, что расследования утоплений в моей практике составляли исключения, а не правило.

Тем не менее несколько месяцев спустя я опять никак не могла надышаться уличной свежестью, стоя перед дверями старого морга. Я жадно глотала воздух, как будто от этого зависела моя жизнь. В моем сознании это место, казалось, приобрело эпические масштабы, став еще более мрачным и зловещим. Для меня было жизненно важно вдохнуть как можно больше свежего воздуха, потому что я никогда не знала, что ожидает меня внутри.