Разбитое стекло вспомнили 32 процента тех, кому задавали вопрос: «Насколько быстро двигались машины, когда они врезались друг в друга?» Из группы, которую спрашивали: «Насколько быстро двигались машины, когда они столкнулись друг с другом?» – разбитое стекло вспомнили только 14 процентов, столько же, сколько из группы, которую не просили оценить скорость автомобилей. Вероятно, вы уже догадались, что никакого разбитого стекла на видео не было. То есть все, кто его вспоминал, вспоминали то, чего на самом деле не видели.

Поскольку эпизодической памятью очень легко манипулировать с помощью построения фраз и сбивающих с толку вопросов, нам бы не хотелось опираться на нее в таких важных вопросах, как приговор суда и тюремное заключение, правда? Почти половина американцев убеждены, что свидетельских показаний – а значит, памяти – одного свидетеля достаточно для осуждения обвиняемого. В сентябре 2019 года в Соединенных Штатах с помощью тестов ДНК были оправданы и освобождены от наказания 365 невинно осужденных людей. Из них приблизительно 75 процентов были признаны виновными на основе показаний свидетелей. Таким образом, воспоминания свидетелей были ложными.

В эксперименте, результаты которого были опубликованы в 2008 году, исследователи показывали испытуемым видеозапись инсценировки преступления в супермаркете. «Вор» крал бутылку вина. На видео присутствовали два других человека. Один шел по проходу винного отдела, другой стоял в продуктовом отделе. Затем участникам эксперимента показывали фотографии людей, среди которых не было вора, и спрашивали, нет ли среди них преступника. Повторяю: вора среди них не было. 23 процента испытуемых указали на человека, который шел по проходу винного отдела, а 29 процентов – на парня, который стоял в продуктовом отделе. Таким образом, больше половины испытуемых ошиблись – основываясь на памяти о том, что произошло.

Я не говорю, что эпизодическая память всех свидетелей неверна. Но совершенно точно часть их воспоминаний не соответствует действительности. В другом исследовании люди смотрели тридцатисекундную видеозапись ограбления банка. По прошествии 20 минут половине участников эксперимента выделили пять минут, чтобы они записали увиденное. Вторую половину в это время заняли другим заданием, не связанным с видеозаписью. Затем всех испытуемых попросили посмотреть на фотографии нескольких человек и указать грабителя банка. Среди тех, кто не записывал свои впечатления, правильный выбор сделали 61 процент, а среди тех, кто записывал, – только 27 процентов. Примечательно, что по прошествии всего лишь получаса правильно вспомнить внешность преступника смогли в лучшем случае две трети свидетелей ограбления. А письменный пересказ того, что они видели, значительно снижал способность точно вспомнить событие, свидетелями которого они стали всего лишь несколько минут назад.

Запись своих впечатлений позволяет повторить, а значит, укрепить память о подробностях, которые вы выбрали, но одновременно не дает повторить, а значит, впоследствии вспомнить те детали, которые вы не включили в свой рассказ. Выражение сенсорного опыта словами искажает и сужает первоначальную память о событии. Меня как писателя это явление не слишком радует.

Точно так же ослабляет воспоминание и рассказ о том, что случилось. Устное повествование сначала сужается ограниченными возможностями языка, с помощью которого мы описываем образы, звуки, запахи, чувства и другие впечатления от любого события. Кроме того, для описания мы выбираем лишь определенные детали того, что происходило.

После рассказа о событии эта обедненная версия сохраняется в памяти, стирая более полные, оригинальные воспоминания. При следующем рассказе мы снова можем упустить некоторые детали. Например, не упомянуть, что шел дождь. При третьем пересказе дождь уже стерся из памяти. Таким образом, история, слетающая с моих губ, содержит меньше информации, чем первоначальное воспоминание.

Но кроме того, эпизодическая память может обогащаться информацией, которую я выдумываю или беру из других источников. Я могу добавить какой-либо фрагмент информации, фон или интерпретацию, что-то приукрасить или использовать новые данные, которые узнала от подруги. Теперь эти новые подробности встраиваются в память о событии, хранящуюся в моем мозге.

Предположим, что вы рассказываете историю из своего детства о том, как вы с братом устроили засаду на цветочницу у двери своего дома и обстреляли ее пластиковыми дисками из игрушечного пистолета (простите нас!), и ваш брат говорит: «Да, и она не отпускала кнопку звонка». Вы этого не помните, но верите брату. И в следующий раз, вспоминая об этом случае, говорите, что цветочница непрерывно звонила в дверь. Теперь это уже ваши воспоминания о событии детства.

Или, допустим, два дня назад в здании, где находится ваш офис, случился пожар, и всех сотрудников эвакуировали. Вы помните, как спокойно покинули здание, около часа стояли на соседней парковке, чувствуя себя немного неловко и не понимая, что стало причиной эвакуации – учения или настоящий пожар. Вчера один из ваших коллег, рассказывая об этом происшествии, поделился информацией о том, что в кафетерии коптили индейку и коптильня загорелась. Кухня была объята пламенем, а дым заполнил все здание. Ваш офис находится в том же коридоре, что и кухня. Вы могли погибнуть!

Сегодня, вспоминая о пожаре, вы описываете, как в дыму с трудом нашли дорогу к лестнице. Эта распространенная ошибка памяти называется конфабуляцией. Информация, сообщенная коллегой, исподволь внедрилась в вашу эпизодическую память. Это не сознательная ложь. В данном случае эпизодическая память ведет себя как наивный дошкольник, а дошкольники верят в Санту. Теперь, если вы вспоминаете о пожаре в офисе, ваша память «верит», что, когда вы пытались добраться до лестницы, в воздухе висел густой дым.

Таким образом, при каждом обращении к воспоминаниям о том, что случилось, эта информация может сокращаться, расширяться и изменяться самыми разными способами, зачастую становясь неточной и существенно отклоняясь от оригинального, не выраженного словами воспоминания, которое сформировалось у нас в мозге. Как это ни парадоксально, записывая воспоминания о событиях сегодняшнего дня, вы ограничиваете свою память подробностями, которые выбрали для записи. То, о чем вы рассказываете, будет закрепляться в памяти, но при каждом обращении эта информация все больше искажается. С другой стороны, воспоминания, к которым вы не обращаетесь и которыми не делитесь с другими людьми, скорее всего, отправятся в мусорную корзину. В том, что касается памяти о событиях, лучшее, на что способен наш мозг, – это несовершенство.

А как же быть со вспышками памяти, этими четкими и яркими воспоминаниями об эмоционально окрашенных или неожиданных событиях? Они устойчивее обычной эпизодической памяти или точно так же не защищены от редактирования и ложной информации? Нам кажется, что воспоминания-вспышки мы помним гораздо лучше, чем обычную информацию, записанную в эпизодической памяти, даже много лет спустя, и именно на этом основано наше глубокое убеждение в их неизменности и точности. И благодаря богатству деталей они должны быть ближе к истине, чем обычная эпизодическая память, правда? Но эта уверенность ошибочна. Воспоминания-вспышки точно такие же неполные, искаженные и абсолютно ненадежные, как заурядные воспоминания, которые хранит эпизодическая память.

Рассмотрим следующее событие. Во вторник 28 января 1986 года в 11:39 в чистое голубое небо Флориды устремился космический челнок «Челленджер» с семью астронавтами на борту, среди которых была Криста Маколифф, первый учитель, который должен был полететь в космос. На 73-й секунде полета, сразу после того, как экипаж получил от центра управления полетами разрешение перейти на полную тягу, у корабля взорвался главный топливный бак. Небо прочертили полосы белого дыма – на глазах у всего мира космический челнок развалился на части. Весь экипаж погиб.

А вот какое воспоминание-вспышка о взрыве «Челленджера» сохранилось у меня по прошествии 35 лет. Это было время обеда, и я находилась в школьном кафетерии. Я увидела взрыв космического челнока, когда несла на подносе тарелку с картофелем фри и кетчупом. В кафетерии установили телевизор, чтобы школьники и учителя могли наблюдать за историческим событием. Я помню тишину и ужас.

Не так плохо для вторника тридцатипятилетней давности, особенно с учетом того, что я не могу вспомнить ни единой подробности предыдущего или следующего дня. Но точна ли информация, хранящаяся у меня в памяти?

На втором году учебы в старших классах у меня вполне мог быть обед в 11:40. Таким образом, эта часть моих воспоминаний, скорее всего, верна, но я достаточно много знаю об эпизодической памяти, чтобы настаивать на этом. В то время я не вела дневник, а других записей о том, чему я стала свидетелем в то утро, не существует, и я не могу быть уверена, что в школьном кафетерии действительно был телевизор, что я ела картофель фри (хотя в 1986 году я точно не имела представления о здоровом питании!) или что я даже была в кафетерии, когда взорвался «Челленджер». Подробности, запечатленные в этом воспоминании-вспышке, с равной вероятностью могут быть правдивыми, ложными или искаженными. Если бы мне предложили пари, я поставила бы деньги на то, что в мое воспоминание-вспышку проникла как минимум одна полностью ложная деталь.

И вот почему. Я не записывала то, чему стала свидетелем в тот трагический день – в отличие от психологов Ульрика Найссера и Николь Харш. Через 24 часа после взрыва космического челнока они задали нескольким студентам, изучающим начальный курс психологии в Университете Эмори, следующие вопросы: