Итоговое заключение Ю. А. Щетинова, что выступление матросов, спровоцированное заговорщиками, основывалось на недовольстве крестьян продолжавшейся в мирных условиях (Ю. А. Щетинов, как и все советские историки, не считает Кронштадтские события частью Гражданской войны. – В. П.) политикой военного коммунизма и на деструктивной деятельности троцкистов в руководстве флота. Как видим, выводы автора полностью совпадают с версией «Краткого курса…». Но несомненное достоинство диссертационной работы Ю. А. Щетинова заключается в широком привлечении документов Русского заграничного (Пражского) архива, многие из которых автор публиковал впервые. Это документы из фондов эсеровского «Административного центра», савинковского «Народного союза защиты Родины и свободы», личных фондов П. Н. Милюкова, А. Н. Гучкова, П.Б. Труве, А.И. Деникина, Б. В. Савинкова, В. М. Чернова и др. Также в диссертации приведен прекрасный обзор русской эмигрантской печати 1921 г. Следует, однако, отметить, что Ю. А. Щетинову удалось найти документы, только косвенно указывающие на возможную связь эсеров и меньшевиков. Не помогли автору и документы из Русского архива при Колумбийском университете в США, опубликованные Полом Эвричем в 1973 году. Об этих документах я писал в предыдущей главе.
Как и другие исследователи предыдущего историографического периода, Ю. А. Щетинов ищет свидетельства связи кронштадтцев с меньшевиками в их программных документах376. По мнению автора, наличие в резолюции от 1 марта элементов программных заявлений меньшевиков иллюстрирует наличие влияния этой мелкобуржуазной партии на выступление матросов. Мне кажется, такой анализ формы, но не внутреннего реального содержания не отражает всей сложности идеологической борьбы в Кронштадте. За устойчивым набором лозунгов, за четыре года бесконечных митингов, почти потерявших реальный смысл, могла скрываться любая мотивация.
Сама постановка вопроса о влиянии внешних политических сил на события марта 1921 г. уводит нас в сторону от решения вопроса о причинах Кронштадтских событий 1921 г. Конечно, матросы и солдаты, жители Кронштадта на протяжении всех лет революции подвергались пропаганде со стороны и эсеров, и меньшевиков. Следы такого идеологического влияния мы находим в программных документах ВРК. Но также мы находим там и требования анархического характера. Анализ историографического материала и сохранившихся документов позволяет сделать вывод, что действия матросов, при ключевом влиянии старослужащих матросов с линкоров «Севастополь» и «Петропавловск», носили скорее леворадикальный характер.
Как мне кажется, исследование Ю. А. Щетинова являлось успешным развитием концепции Кронштадтского мятежа 1921 г., усвоившим, однако, и слабые стороны официальной советской трактовки. Движение по этому же тупиковому историографическому пути мы найдем и в статье Д. Л. Голинкова «Кронштадтский мятеж» в сборнике «Крушение антисоветского подполья в СССР (1917–1925)», выпущенном Политиздатом в 1975 г.377 огромным тиражом 200 000 экземпляров. Тиражи (охват целевой аудитории) – тоже важная составляющая формирования исторических мифов. Какое же издание окажет большее воздействие на образ исторического события в массовом сознании – пропагандистская агитка, вышедшая тиражом 200 000 экземпляров, или более транспарентная научная работа С. Н. Семанова, опубликованная в количестве 5000 единиц? Мы, конечно, с вами понимаем, что у этих экземпляров разная судьба, разный путь к читателю. Но стартовые условия, согласитесь, очень разные. А если представить, что все обзорные статьи в региональной прессе, теле- и радиопередачи основывались на творении Политиздата, то диспропорция в воздействии на целевую аудиторию будет еще заметнее. Но анализ количественных и качественных показателей при трансформации научного знания в пропаганду не входит в мои задачи в этой книге.
Как мы увидели, вся отечественная историография послевоенного периода является только развитием историографических подходов предыдущего периода. Советские историки осознанно уменьшают масштаб и глубину экономических и политических противоречий в самом Кронштадте, ретушируя концептуальные внутрипартийные проблемы 1921 г., сводя все к антипартийной деятельности троцкистов (в первую очередь – Ф. Ф. Раскольникова). Как и в 1920–1930-е гг., советскими авторами сужаются рамки исследования событий, предшествовавших выступлению матросов. Это позволяет не анализировать временный характер политического консенсуса между большевиками и кронштадтцами, сложившийся в 1917–1921 гг., позволяет уйти от термина, принятого в анархистской литературе, «кронштадтская коммуна». Рассказ о причинах Кронштадтских событий обычно начинается с экономических трудностей зимы 1920–1921 гг. Это деградирует масштаб самого движения, превращает его в мелкобуржуазный (крестьянской) бунт, подкрепленный эсеровскими лозунгами и «золотопогонной» фрондой. Развивается версия о существовании заговора внутри крепости. Несмотря на очевидную слабость такой версии, советским историкам даже удалось привлечь документы о возможной (но не более того) связи заговорщиков с основными эмигрантскими зарубежными центрами.
Вообще следует отметить, что за счет привлечения новых архивных материалов отечественные исследователи смогли качественно поднять на недостижимый для западных коллег уровень исследования Кронштадтских событий 1921 г.
Но отечественная историография не учитывала эклектичный и популистский характер требований кронштадтцев. Не была проведена серьезная внутренняя критика программных документов матросов. Интерес у исследователей вызвало только внешнее сходство «Резолюции…» с листовками социалистов-революционеров, что хорошо укладывалось в концепцию мелкобуржуазной, крестьянской природы выступления. Точно так же и в зарубежной историографии некритический и выборочный подход к программным заявлениям матросов был продиктован желанием создать идеалистический образ кронштадтцев – подлинных революционеров и борцов с тиранией большевиков.
Определенное переосмысление оценок выступления матросов 1921 г. в советской послевоенной историографии мы находим только у С. Н. Семанова, завуалированно поставившего под сомнение тезис официальной историографии об исчезновении к весне 1921 г. из Кронштадта настоящих революционных матросов «образца семнадцатого года».
Важная особенность советской историографии Кронштадтских событий 1921 г. заключается в стремлении доказать пагубность дискуссий внутри партии, фракционной борьбы, децентрализации и смягчения управления партийными структурами. Отмеченная участниками событий связь выступления кронштадтцев с конфликтами в партийных структурах флота и Петрограда становится отдельной темой, которая получает все большее развитие еще с начала 1930-х годов, будучи связана с политическими процессами того периода. Напротив, вопросы консолидации партии, агитационной работы и военных действий выводятся советскими исследователями на первое место. Так в те годы выполнялась социальная функция исторической науки.
Несмотря на активизацию дискуссии по проблеме Кронштадтских событий 1921 г. и введение в оборот новых документов, отечественная историческая наука во многом так и не смогла уйти от сложившихся в 1930-е гг. официальных, довольно однобоких, оценок причин выступления матросов. Но будут ли такие подходы актуальны после начала перестройки?
7. Переосмысление проблемы «Кронштадтского мятежа» в период перестройки в СССР и в российской историографии 1990-х гг
Начало реформ М. С. Горбачева в СССР, провозглашение политики гласности и перестройки привели в дальнейшем не только к распаду Советского Союза, но и к развалу компартии, исчезновению цензурного контроля над исторической наукой.
До этого момента дискуссии по историческим вопросам были уделом узкого круга специалистов. А общество видело только результат – согласованную и прошедшую цензуру позицию по всем значимым вопросам прошлого. А т. н. самиздат и привозная зарубежная литература даже близко не могли конкурировать с публикациями официальных издательств в охвате аудитории.
Новая политическая ситуация, сложившаяся в России во второй половине 1980-х гг., потребовала и новых подходов к нашей истории. Приход к власти в стране местных бюрократических элит, избавившихся от опеки коммунистической партии, свел их с заявившими о себе во время перестройки деятелями либерального толка, с их идеологией. Либеральная идеология нуждались в научном и публицистическом обосновании. Тема преступлений большевиков стала очень популярной.
Возникшее к концу 1980-х годов в обществе недоверие к советской политической системе отразилось и на отечественной исторической науке. Зачастую на веру принимались самые фантастические вымыслы о прошлом. Этот тренд начал формироваться еще в середине 1970-х. Тут уместно вспомнить, например, о книге А. Солженицына «Ахипелаг ГУЛАГ» с ее, скажем так, не всегда подтвержденными сюжетами. Прямым следствием этого в конце 1980-х стало катастрофическое крушение всех бывших незыблемыми на протяжении десятилетий советской истории историософских, методологических, онтологических, аксиологических основ советской исторической науки378. Возникший идеологический вакуум привел к бурному росту интереса к наследию малодоступной ранее эмигрантской историографии, к некритическому заимствованию методологических и идеологических установок новейшей зарубежной историографии, в том числе и по проблематике «Кронштадтского восстания». Отечественная историография оказалась перед угрозой замены одних доктрин, марксистских, на другие – либерально-глобалистские. При этом, как писал выдающийся русский ученый-медиевист А. Я. Гуревич, «…картина прошлого подвергается самым неожиданным и произвольным превращениям. Поверхностно и подчас превратно понятая свобода мысли оборачивается безответственным легкомыслием»379
Тема «Кронштадтского мятежа» также оказалась втянута в набиравший силу процесс переоценки традиционных установок, развенчания коммунистической революционной героики, ее демонизации и, напротив, героизации бывших «врагов народа и дела революции».
Отечественная историография попала под мощнейшее влияние западной. Оказались востребованными зарубежные издания по советской истории. Так, например, в 1992 г. вышел (а затем неоднократно переиздавался) учебник для вузов французского историка Н. Верта. Из множества подобных изданий можно остановиться на этом учебнике как наиболее типичном, который при этом широко использовался при обучении студентов-историков российских вузов в 1990-е гг. Посмотрим, что автор пишет о причинах конфликта в Кронштадте. Н. Верт начинает с тяжелого положения в Петрограде зимой 1921 г., которое заставило рабочих начать «волынку». И несмотря на то что напряжение в городе было снято ЦК ВКП(б) разрешением рабочим ездить за продовольствием в деревню, моряки решили выступить в защиту рабочих. Дело в том, что раньше они «были сторонниками террора, затем сблизились с анархистами (некоторые из них были родом с Украины, в то время захваченной Махно) и стали критиковать “диктатуру большевистских комиссаров”»380. Формат учебника не позволил его автору широко развернуть эту мысль. Заметим здесь, что вся Украина никогда не находилась под контролем Махно, тем более в этот период. Также следует отметить, что Н. Верт, вслед за другими зарубежными историками, настаивает на народно-демократическом характере движения. Только теперь эти идеи были предназначены не для западных социалистов, а для российских студентов. Еще раз подчеркнем, что речь шла о подготовке российских студентов, многие из которых сегодня сами уже преподают в школах и вузах России.
В этот период открывается доступ к архивам, у новых политических структур появляются новые возможности для обвинений в отношении так называемого коммунистического режима. В 1994 г. был опубликован заключительный отчет о Кронштадтских событиях Комиссии при президенте России по реабилитации жертв политических репрессий, подготовленный на основании вновь открытых документов. Эти документы публиковались в журнале «Вопросы истории», а затем вышли отдельным сборником. Выводы о причинах выступления кронштадтцев, сделанные в этом отчете, уже знакомы: «Моряки Кронштадта, являвшиеся, как известно, главной опорой большевиков в октябрьские дни 1917 г., одними из первых поняли, что произошла, по существу, подмена Советской власти властью партийной, а идеалы, за которые они боролись, оказались преданными»381. Здесь же ставится вопрос о незаконности последовавшего террора, его чрезмерной жестокости.
Всеми без исключения исследователями, да и самими участниками выступления, отмечалась связь выступления с петроградской «волынкой». Эта связь кронштадтских матросов и питерских рабочих прослеживается еще с 1905 г., с первого кронштадтского выступления. Считается, что здесь налицо сильное влияние так называемых революционных традиций матросов. Авторам, оценивающим «волынку» как причину движения (а не всего лишь повод), это позволяет считать подлинную мотивацию матросов в их «истинной» революционности. Развивая эту мысль, некоторые авторы считают кронштадтское выступление реакцией на отход большевиков от подлинных революционных принципов, а сами события наглядно иллюстрируют тиранические тенденции коммунистического руководства. На такую версию также работают, например, анархические требования уравнивания пайков и беспартийных выборов.
Действительно, и у крестьян, и у матросов-анархистов было много поводов для недовольства политикой большевиков. Однако односторонние оценки движения как мелкобуржуазного (крестьянского) или как «истинно революционного» (матросы-анархисты) вытекают только из идеологических установок авторов. Возможно, такие концепции страдают излишней схематичностью и содержат многочисленные противоречия. Как отечественная, так и зарубежная историография, во многом даже до сегодняшнего дня, страдает двумя главными недостатками: почти безграничное доверие идеологическим и пропагандистским заявлениям руководителей Временного революционного комитета, почти полное отсутствие внутренней критики их программных заявлений, а также стремление присвоить всему движению мотивы только одной из социальных групп участников выступления: или новобранцам-крестьянам, легко поддающимся влиянию меньшевиков и эсеров, или героям 1917 г. – матросам-анархистам, настоящим идеалистам революции, не имеющим своих личных корыстных мотивов. При этом исследователи не замечают того временного, свойственного только Кронштадту, консенсуса, сложившегося между матросами, солдатами и жителями города на основе их общего недовольства сложившейся в их городе обстановкой. Падение материального достатка (тем более относительно некоторых других групп населения) и вовлечение флота в политическую борьбу 1921 г. – вот те причины, которые смогли на определенное время объединить команды нескольких кораблей и гарнизон крепости против вполне конкретных партийных и флотских деятелей, и только отчасти – против всей партии. Существовавшая определенная специфика снабжения и содержания Балтийского флота, Кронштадта, флотских экипажей, командования, советской администрации, экономические процессы в Кронштадте мало исследованы в литературе. В 1990-е гг. стал использоваться новый аргумент в пользу особенной «сердобольности» матросов в отношении всей России – ведь их паек был существенно больше, чем у рабочих Петрограда, за которых они «вступились»382. По мнению, например, А. Б. Широкорада, это является подтверждением бескорыстности матросов в стремлении защитить интересы рабочих и крестьян. Возможно, кто-то из участников движения искренне и переживал за жителей остальной России. И даже за дело революции. Но имеем ли мы достаточно оснований, чтобы считать, что для всех кронштадтцев это был главный мотив для выступления? А не только повод?