“Степан Разин”, роман В. Каменского, вышедший в конце 1915 г. и распроданный в три недели, был принят как вестник мятежа и принес автору наряду с успехом и неприятности с полицией…
Есть такая известная фраза: “Трудно прожить свою жизнь против собственной шерсти”. Футуристы жили по своей шерсти и, естественно, оказались в лагере революции. Октябрь окончательно показал, кто с кем.
Здесь воистину водораздел двух эпох. Андреевы, Арцыбашевы и компания, писавшие на “революционные сюжеты”, с первых же дней оказались в стане белоэмигрантской контрреволюции. Шантанная этуаль – Игорь Северянин, для которого в Октябре
для которого Октябрь —
посвящает будетлянам такие тупоумные “прочувствованные” строки:
Вот продолжение и конец керченской стычки между будетлянами и эго-Северяниным. Отброшенный нами еще в 1915 г., он нашел прямую дорожку в белую эмиграцию, откуда призывает интервентов против Советов, а заодно и против будетлянства, которое —
Понося в плоских шансонетках кубофутуристов, Северянин ставит им в пример Зинаиду Гиппиус, ту самую, которая откликается на Октябрь:
Змеиный шип придавленной гадины! Кровожадная и бессильная злость, задыхающаяся ругань.
Как не похоже на эту мертвечину бурное половодье будетлянских песен Октябрю.
Волен и широк ритм поэм В. Каменского, весь нутряной размах его стиха, полный дыханья мощной Волги:
Грозным гулом восставших рабочих толп полны строки Маяковского:
Впрочем, как встретил Октябрь Маяковский, этот “барабанщик революции”, общеизвестно. Даже вопроса “принимать или не принимать” у него (как и у других москвичей-футуристов) не было. (См. Маяковский – “Я сам”15.)
Отношение Хлебникова к событиям ясно из его поэмы “Октябрь на Неве” (1917-18 гг.).
– В эти дни, – писал он, – странной гордостью звучало слово “большевичка”16.
Любопытно предоктябрьское поведение Хлебникова. Здесь сказались все своеобразие поэта и его пристрастие к народному балагану17.
– Есть ли человек, которому Керенский не был бы смешон и жалок? – говорил Хлебников при временном правительстве. Он воспринимал Керенского как личное оскорбление и со всей своей фантазерской непрактичностью строил “уничтожающие” проекты:
– Заказать игрушечным мастерам пищащих чертиков с головой главнонасекомствующей. (Хлебников упорно звал Керенского Александрой Федоровной – именем отставной царицы.) Это будет очень ходовой товар, – говорил Велимир, – Керенская дуется и в писке умирает.
– Сделать чучело Керенской и с торжественной демонстрацией нести ее на руках до Марсова поля, где, положив недалеко от братской могилы, высечь так, чтобы стоны секомой слышали павшие в феврале с ее именем на устах. (Хлебников называл это “высекновением”, на манер “усекновения”, чтобы передать “торжественность” обстоятельств.)
Наконец, третий, самый радикальный проект “свержения” заключался в том, что по жребию кто-нибудь из неразлучной тогда тройки – Хлебникова, Дм. Петровского и Петникова – отправится во дворец и, вызвав Керенского в кулуары, даст ему пощечину от всей России.
Накануне Октября Хлебниковым и его друзьями было послано такое письмо: