И он, сам себе дирижируя, с утрированной мимикой, начинал напевать «Dies irae»[5] или «Lacrymosa»[6], иногда со слезами на глазах.

Дяде Саше не пришлось ехать с Дуней за границу: началась война. Освобожденный от военной службы из-за зрения, он заявил было, что пойдет на фронт добровольцем, но патриотический пыл его очень скоро остыл.

— Герои в серых шинелях, рать, вставшая грудью, чтобы защитить крест и престол! Экая ахинея! Они еще вам покажут, эти ваши чудо-богатыри, курносые лапотники! Русского мужика, вообще всякого русского надо знать. Что он, за царя поднялся? Ему церковь нужна? Ха-ха! Ему — лишь бы начальство приказало. Он на кого угодно попрет, в родного отца с великой готовностью обойму выпустит, только бы услышать: «Спасибо за службу!» Нашли оплот царства… Начальство за него думает, им командует, тычет сапогом в морду, а наш верноподданный только орет, вылупив глаза: «Рад стараться!» — и из кожи лезет, лишь бы угодить. Мы, русские, обожаем генералов — прочти у Салтыкова… Встретив на улице мундир, эполеты, кокарды — счастливы. При нас начальство, и оно бдит — слава в вышних богу, на земле мир, в человецех благоволение!

Такие речи всех возмущали, но дядя Саша не уступал:

— Французские короли себе телохранителей шотландцев да швейцарцев нанимали, турки янычар выдумали, у нас всегда земляков хватало: Суворов своих солдатушек против мужиков водил, на Сенатской площади один полк другой картечью угощал. Да и мы с вами отлично видели, как могут бравые ребятушки своих отцов и братьев залпами на снег укладывать… А то немцы, немцы! Просто, на сто человек — девяносто девять неграмотных. Вот и можно на кого угодно натравить народ, только уметь надо гаркнуть: «Вперед!» — и против царя пойдет, только бы нашлось, кому скомандовать. А там и следующих на мушку… Вечная пальба! Кстати, нынешнее начальство уже дрейфит — боится одернуть, цыкнуть по-петровски, чтобы оторопь взяла. Можно бы радоваться, запеть: «Эй, ухнем…» Но ведь война идет, господа, что же получится? Революция под немецким нацеленным пулеметом… а?

Потом дядя Саша, говоривший, словно его внутри жгло, опять сбивался на ернический тон:

— Царь с генералами поснимали султаны да кивера, расшитые мундиры с эполетами на гимнастерки сменили: непременно слушаться перестанут, вот увидите! Ха-ха, какая же это власть без выпяченной груди в орденах и эполет?

Тщетно было с ним спорить, ссылаясь на исторические факты, говорить о народных возмущениях, сброшенном иге татар или уличать его в передергивании и непоследовательности; он, не слушая, твердил свое. А не то, припертый к стене, позволял себе грубые выходки и оскорбления. Не мудрено, что его иные честили чуть не изменником, врагом России. Другие были того мнения, что дядя Саша оригинальничает, многое выпаливает зря, для красного словца — в общем, заврался. Но мне думается, что правда заключалась в другом. Александр Александрович, когда-то готовившийся воспеть штурм русской Бастилии, считал свою жизнь позорным отступничеством и искал себе оправдания. Найти его было трудно, вот он и неистовствовал, клеветал, обвинял всех, срамил свои прежние идеалы, лишь бы совесть свою успокоить.

Дуне стало житься трудно. Она все меньше походила на прежнюю русскую паву, лениво благодушествовавшую за самоваром. И особенно изменилось выражение глаз: исчез их прежний, чуть лукавый блеск, они потухли, смотрели пристально и горестно.

Нечего говорить, что замужество не сделало ее членом семьи Балинских, несмотря на расположенность к ней Петра Александровича. Оно только усложнило ее отношения с деревней. Дальняя родня — близкой у нее не было — и прежние соседи не знали, как себя с ней держать: не настоящая барыня, но все же неровня, своя и не своя. Отрезанный ломоть.

Но хуже всего ей было из-за мужа — он сделался непомерно раздражительным и нетерпеливым. Все, кто не был призван в армию, пристроились к какому-то делу в тылу: хлопотали о беженцах, раненых или сиротах. Петр Александрович ездил на фронт с санитарным поездом в качестве уполномоченного земского союза. Один Александр Александрович оставался не у дел и остро сознавал свою никчемность. К этому прибавилась бессильная ярость против тех, кто так безумно и слепо вел Россию к гибели. Вот когда бы он охотно прибегнул к своему испытанному средству! Но водка доставалась с большим трудом. Все вместе взятое лишало Александра Александровича всякой выдержки и равновесия.

Дуня страдала молча. Терпеливо сносила злые насмешки, несправедливые упреки мужа, ласково и заботливо опекала его.

Как-то в середине жаркого летнего дня к дому Балинских подъехала запряженная парой запыленная ямщицкая пролетка. Облепленные оводами лошади, остановившись, устало зафыркали, охлестывая хвостами потемневшие бока.

На звон бубенчиков сбежались дети, подошло несколько подростков и девиц. Тут были короткие муслиновые платья, студенческие летние кители, мелькнули офицерские погоны. С высокой веранды выглянула, вооружившись лорнетом, Юлия Владимировна.

Седок в дорожной крылатке и широкополой шляпе торопливо соскочил наземь, сделал ямщику знак подождать и, близоруко приглядываясь сквозь стекла пенсне, несколько нервно поправляя его, обратился к столпившейся молодежи:

— Здравствуйте. Не окажет ли мне кто-нибудь любезность предупредить господина Балинского — надеюсь, что он дома, — о моем приезде? Я хотел бы его повидать по неотложному делу. Мы с ним знакомы с университетской скамьи. Моя фамилия — Вольский.