— Так вот оно как, Кици, дорогой, мы с тобой созданы не для этого злого, завистливого, эгоистичного света! Но что поделаешь? Будем жить с тобой, как можем, будем тянуть лямку год, два, десять лет, пока не сдохнем, и тогда… тогда избавимся от всего этого — так оно и будет… На что же еще нам надеяться?
Кици смотрит на Аргира и внимательно слушает. Изредка только поморгает глазами или ушами похлопает.
— Эх, Кици, Кици, если бы ты знал, какие были у меня мечты, когда я учился в школе! Все говорили мне, что я талантлив и далеко пойду. И чтобы дойти быстрее, я оставил хорошую, надежную дорогу и пустился напрямик, через поля, а когда у меня открылись глаза, было уже слишком поздно, мои товарищи, которые пошли по правильному пути, были уже далеко, я не смог догнать их… и вот остался я один-одинешенек, на чужбине, вдали от родных. А ведь я думал, что буду бог весть кем, но ты сам видишь, Кици милый, до чего я дошел… Ну, ничего. На свете хватит места и для таких неприкаянных душ, как мы с тобой. Что ты так смотришь на меня, жалеешь? Почему это у людей не такое сердце, как у тебя, Кици? Только ты один понимаешь меня, знаешь, что у меня сейчас на душе. Ведь ты понимаешь, что я говорю, понимаешь?
Кици кладет морду ему на колени и виляет хвостом.
— Тебе, наверно, спать хочется, вижу по глазам, что хочется. Что ж, давай ляжем, Кици. Больше ничего хорошего нам не осталось в жизни.
Аргир, не раздеваясь, забирается под одеяло и задувает свечу. Кици сворачивается под кроватью на старой жилетке, закрывает глаза и вздыхает, с любовью и жалостью думая о своем хозяине.
ИОН
— Перестань, матушка, не причитай так надо мной, ведь не в могилу же ты меня провожаешь…
Хуже всего то, что он и сам был готов расплакаться, — так ему жалко было мать. Вот будет стыд, если девушки, особенно Катрина, дочь Балтеша, увидят, что он, огромный парень, а плачет, как баба.
Никто его не призывал, никто его не принуждал, он шел добровольно. Ведь не снесут же ему там голову. Вот Ницукэ, сын Сафты, и Пинтя, и Мэргэрит Губастый, такие же парни, как он, отбыли свой срок и с ними ничего не случилось, вернулись обратно, живы и здоровы.
Ион старался успокоить себя этими рассуждениями. Но какой трогательной была разлука. Хоть в книге описывай! Деревенские девушки, все до одной, пришли попрощаться с ним; недаром Ион был самым красивым, самым сильным, самым лучшим парнем в долине Доли. Одна из девушек приколола ему цветы к шляпе, другая как следует укладывала в дорожную сумку белье и съестные припасы. Катрина же опустилась на колени, чтобы покрепче затянуть ему ремешки на постолах; когда она поднялась — лицо у нее было румяное, как яблочко, а большие нежные глаза, очаровывавшие своей кротостью и чистотой, были залиты слезами. Неловким движением она вынула из-за пазухи красивый букетик полевых цветов.
— Только не потеряй их, милый… носи у груди. Они счастье приносят. — И она растроганно заглянула ему в глаза. Улыбка доброй сестры не могла бы быть проникнута более чистой любовью.
Как по мертвому плакали девушки по Иону. И, в самом деле, пожалуй только в сказках можно встретить такого человека, как он. Его стан, лицо, речь, характер, ловкость в плясках, даже походка, — все отличало его от других парней. Его шутки и чудесные рассказы на посиделках ходили по селу словно сказки и легенды.
Кому случалось однажды столкнуться с ним или схватиться в борьбе — тот в другой раз уже не осмеливался померяться с ним силой. Еще не родился такой силач, который поставил бы Иона на колени или заставил бы хоть на пядь отступить, когда он застынет на месте, упершись правой ногой в землю, словно железным столбом. Он был внушителен и красив, как сказочный богатырь, когда, бывало, скрестит руки на груди и спокойно смотрит, как четверо или пятеро верзил нападают на него, ударяясь о его грудь, как о каменную стену. Удивительно! Прямо глазам не веришь. На пасхе он один, бывало, крутил карусель с шестью тяжело нагруженными сидениями, так что трещали поперечины у него в руках. По воскресеньям приходили старики на хору даже из отдаленных сел посмотреть, как Ион пляшет, выкрикивая частушки.
— Как же мне не плакать. Как не тревожиться, Катрина родная моя. Ведь его сроду ни один человек не ударил, ни один не обидел; даже не посмел сказать: «А ну-ка, посторонись!» А теперь… что будет теперь, господи?.. Разве он стерпит, если с ним будут грубо обходиться, орать на него, измываться над ним. Ведь в солдатчине не то, что дома, мало ли что может случиться… Ох! У меня в глазах темнеет, как подумаю, что кто-нибудь может ударить его. Уж не знаю… не знаю, дорогая Катрина, что тогда будет. Боже избави!..
И обе перекрестились, словно напуганные ударом грома или землетрясением.
— Спите вы, что ли?
И Флоря Цыган, который и на этот раз не закончил своего рассказа, увидав, что никто не отзывается, — замолчал. Через несколько минут храпел и он. Не спал только Ион. Лежа навзничь и закинув руки под голову, он напряженно думал.