С этими словами Динкэ быстро встает и кричит, чтобы ему принесли парадное платье. А крестьяне начинают рыться во всех карманах, выкладывают на письменный стол адвоката все, что у них есть при себе, и уходят доставать еще деньги.
Теперь господин Динкэ — человек с двадцатью тысячами франков годового дохода, обладатель прекрасного дома, родовитой жены и сынка, обучающегося в Париже.
Вот что значит настойчивость и удача!
ЕДИНСТВЕННЫЙ ДРУГ
«Местное. Господину А. С. Мы хотели бы с вами познакомиться. Зайдите сегодня или завтра в редакцию». Наконец-то с ним хотят познакомиться, его зовут в редакцию! Он с торжеством огляделся по сторонам. Ему хотелось кричать, рассказать всей улице, что А. С. — это он, да, он, Аргир Саву, сын звонаря из Вовидения — автор стихов, напечатанных в журнале «Голос Тутовы»…
И вновь он перечитывает слова, напечатанные мелким шрифтом. Он сует книги и тетради в широкие карманы брюк и выходит на уличку «Мария Фарина»… За его спиной в здании гимназии раздается жалобный звон колокольчика. На мгновение ему кажется, что он видит угрожающе поднятый палец господина учителя Поп. Но теперь он уже никого не боится. Аргир шагает уверенно и гордо в своем потертом пальтишке, стоптанных башмаках и брюках с бахромой. Его мечтательные глаза сияют и словно говорят прохожим: «Если бы вы знали, кто я такой!..»
Неужели это правда? Может быть, все это только ему приснилось?.. Он на седьмом небе, ему хочется бегать, плясать, кричать. «Вы талантливый человек и далеко пойдете…» — неотвязно звучит у него в ушах. Теперь будущее Аргира обеспечено. Мечты осуществились быстрее, чем можно было надеяться. Кто бы мог подумать? Он назначен редактором журнала «Голос Тутовы» с месячным окладом в сорок лей… «на первое время». Всех очень удивило, что он так молод. Наверно, они ожидали увидеть более зрелого человека. Как досадно, что у него нет хотя бы маленьких усиков, которые он мог бы время от времени покручивать. Он лихо сбивает на затылок шляпу с продранной тульей и гордо, словно под музыку, шагает по городу, направляясь к себе домой.
Убогое жилище кажется ему просторнее и светлее. Щеки Аргира порозовели, глаза сияют. Мать и трое старших сестер изумленно слушают его речь, от которой так и веет счастьем. Он видит себя знаменитым, великим, могущественным. А через три недели — какая радость, какой праздник у них в доме! — принесены первые сорок лей!.. Бедное дитя, если бы ты знал, что продано тобой за эти сорок лей!..
Бухарест… Вот где его место. Там предстоит ему серьезная, решительная борьба, там ждет его настоящая слава. Давно разъехались все бывшие соученики Аргира, разъехались кто куда, а он остался на мели. Как хорошо было бы и ему кончить гимназию!
Впереди — туман… Взвейтесь ввысь, поникшие мечты, и разгоните его дерзкими взмахами мощных крыльев!
— Не беспокойся, мама. Я буду работать и добьюсь успеха. Нам придется трудновато какой-нибудь год, не больше, пока я стану известным писателем… но как будет славно потом, когда мы снова соберемся все вместе… Ведь там — другой мир, настоящая жизнь… не то что здесь.
Мать качает головой. Сестры смотрят на него пристально и грустно.
Эх, юноша, юноша, твой голос дрожит и звучит неуверенно, слова надежды гаснут на губах. А куда девался блеск твоих глаз?..
Как быстро проходит время!
Седьмой год нищеты. Зима, а у него нет теплой одежды. Если бы мать увидела его теперь, она не узнала бы своего сына. Он высокий, сутуловатый, густая борода и длинные спутанные волосы придают ему мрачный и дикий вид. За восемьдесят лей в месяц Аргир заполняет всякой чепухой серенькую газетенку, которую никто не читает. Он снимает комнатку на окраине города, где его всегда ждет Кици, его единственный друг и единственная утеха. Когда вечером, усталый и подавленный, он возвращается домой, Кици чует его издалека. Она радостно бежит ему навстречу, ластится, виляет хвостом и лижет ему руки. Аргир дружески разговаривает с собачкой: он любит ее, в его отношении к ней прорывается былой энтузиазм, еще не угасший до конца пыл молодости.
Как-то раз он не мог найти темы для двух колонок и написал очерк о Кици. На другой день он уже читал его вслух, напечатанным. Собачонка сидела смирно, слушала совсем как человек, и всякий раз, когда раздавалось ее имя, навостряла уши и с довольным видом помахивала хвостом. Это был единственный хороший очерк Аргира. Там рассказывалось, как однажды ночью он возвращался из театра домой, ежась от холода и уныло размышляя о своей униженной, беспросветной жизни. На какой-то темной, пустынной уличке ему послышалось слабое повизгивание, он огляделся по сторонам — ни души. Но в ту же минуту что-то закопошилось у его ног. Это была собачка.
Он пошел дальше. Собачонка — за ним. Когда Аргир дошел до своего дома и отворил калитку, собачка робко остановилась и завизжала так жалобно, с такой мольбой, что он не решился бросить ее на улице, призывно свистнул и тихо произнес «Кици» — слово, только что пришедшее ему в голову. Собачонка ласково потерлась о его ноги, повиляла хвостиком и вошла вместе с ним в комнату. Аргир зажег свечу. Увидев, до чего худ и непригляден приставший к нему песик, он чуть было не выгнал его. Но потом подумал о судьбе этого несчастного животного, лишенного крова, обездоленного, как и он сам, посмотрел в его испуганные, грустные глаза и пожалел. Открыл ящик, нашел там хлебную корку и кусочек колбасы и положил перед песиком. Тот не осмеливался дотронуться до еды и только всхлипывал, как ребенок. Тогда Аргир сказал ему ласково: «Ешь, Кици, ешь…» — и песик больше не заставил себя упрашивать… Кто знает, сколько выстрадал бедный Кици, где он скитался: может быть, измученный голодом, а то и побоями, он в отчаянии сбежал куда глаза глядят… а может, и он пустился на поиски счастья… И в воображении Аргира возникла целая повесть о переживаниях собачонки.
Иногда он берет Кици с собой в редакцию. Ему как будто легче и лучше пишется, когда песик лежит у его ног. Аргир становится все молчаливее и угрюмее. Он оживляется только по вечерам, у себя в комнатке, наедине с Кици.