– Выдать ему двадцать плетей, вывести за ворота да отпустить на все четыре стороны, – сказала она сухо.

Мужичонка сунулся целовать ей ножки, но княгиня оттолкнула его губы носком сапожка, раскровянив нижнюю губу, и пошла прочь, поднялась, села на престоле.

– Еще кто у нас нынче, Гжегош Громиславич?

Стражник, багровый от смущения и обиды, уволок вора. Старик остался стоять возле княжеского престола, комкая в руках край отороченного соболем рукава.

– Вели говорить, матушка княгиня, прошу твоей милости к моим сединам, – произнес он тихо. Видно было, есть что сказать, старику, но не решается.

– Говори. Выслушаем мы с князем тебя и не накажем, – пообещала Агата, вспомнив, что говорил Иларий о наследнике. О гордости надо вспомнить, а о гордыне забыть и говорить теперь только от имени князя-младенца.

– Благодарю, матушка. – Во взгляде старика мелькнула тень осуждения. Он собрал в кулак скудную седую бороду, огладил. – Верно ты сказываешь, едины вы нынче на престоле – ты, госпожа наша, и Мирослав Владиславич, князь Чернский. Да только решаешь ты, а ответ ему держать, как войдет в возраст и силу. Что ты делаешь-то, матушка?!

Гжесь в волнении теребил то бороду, то золотничий перстень на правой руке.

– Ведь ты вора отпустила, почитай, без кары. В Черне порядок, пока лихие люди страх имеют, а если станешь ты их миловать, пропал удел. Хороший был князь Радомир, а при нем и на четверть не было так привольно и богато в Черне. И люди стекались не к нам, а от нас в уделы равнинные. Мы ведь с трех сторон в лесу. И разбойнички шалили, прямо под ворота лезли, никакая дружина не спасала. И девок прятали. И все двери на ночь на засов закладывали. А как стал Владислав Радомирович на княжение…

Гнев накрыл Агату красным покрывалом, заставил сжать кулаки.

– А ты не тычь мне, боярин, прежним-то князем. Нет его больше. Время рассудит, кто прав.

– Рассудит, – поклонился Гжесь покорно. – Верно ты сказываешь, матушка княгиня. Только Землицей прошу, верных слуг княжеских не виновать. Зря ты Павла перед вором опозорила. Ведь на палочниках, книжниках да манусах гербовых князь и сидит, не в перстне золотничьем, а в дружине сила. Без них престола не удержать. Станут соседи рвать по краю, по куску щипать, да и общиплют до самых ворот городских, а то и вовсе придут, нас с тобой да младенцем Мирославом запрут в темницу да станут держать, только чтоб не умерли, чтоб земля не почуяла, что хозяин ее признанный мертв. Не того ты желаешь, княгиня. Между внуком твоим, хоть он и высший маг, как его отец, и страшной этой судьбой дружина стоит. А ты понять дала верному человеку, что поверила, будто он у юродивых хлеб ест.

Агата почувствовала, как краска стыда залила ей шею и щеки.

Прав был старик. Погорячилась, лишнего сказала. Хотела силу показать, да о мудрости забыла. Умела Агата вину свою признать. Опустила голову, сказала тихо:

– Прости меня, Гжегош Громиславич. Передай Павлу, что жалует ему княгиня… чего у наших гербовых-то нет?

– Да милостью князя Владислава все есть, – поклонился советник. Оставил-таки за собой последнее слово.

«Тебе бы двадцать-то плетей, старый змей», – подумала княгиня, кивком отпустив…