– Поспи хоть немного, – сказал он тихо. – Скоро рассветет.

Эта мысль проколола ее радость, точно воздушный шарик. Ева закрыла глаза и попыталась отрешиться от реальности, но та все равно просочилась в щели между веками и скопилась горечью во рту. Не успела она осознать, что делает, как с ее губ сорвалась печальная правда.

– Да. И жизнь продолжится. Нам придется выйти из этой комнаты. И снова начать бояться.

Анджело аккуратно перекатился на бок, и голова Евы соскользнула с его спины на кровать. Он тут же притянул ее к себе – кожа к коже, грудь к груди, – и их дыхание слилось в унисоне.

– Сейчас тебе страшно? Именно в эту минуту? – спросил он.

– Нет.

– Больно? – Голубые глаза были темны от усталости.

– Нет. С моим телом все отлично.

Анджело говорил не совсем об этом, но она поняла, что он имеет в виду. Физически она не испытывала никаких неудобств.

– Тебе тепло?

Ева кивнула. Сейчас ей было тепло как никогда.

– Одиноко?

– Нет. Ты… ты на меня сердишься, Анджело? – спросила она тихо.

– Нет. – Он покачал головой, не сводя с нее взгляда. – Нет. Просто больше всего на свете я хочу окружить тебя миром. Покоем. Безопасностью.

Он так и не рассказал ей, как прошел визит в Святую Цецилию, не рассказал, пережили ли беженцы прошлую ночь. Но Ева знала, что, если бы это было не так, он не лежал бы сейчас рядом с ней.

– Наступит ли когда-нибудь время, когда люди перестанут бояться? Весь мир стонет в агонии, Анджело. Ты слышишь? Я слышу этот стон каждую секунду, и мне страшно. Я так устала бояться.

Вместо ответа он коснулся ее губ своими – сперва мягко, затем настойчивей. Он не мог унять дрожь мира или исцелить людскую ненависть. Не мог исправить ничего в существующем миропорядке – Ева понимала это сама, – но от его поцелуев ее снова затопило счастье, омыло от макушки до пяток и ненадолго унесло прочь все страхи. Ева прижалась к Анджело, возвращая поцелуй, и на эти несколько минут ощутила в его объятиях настоящую безопасность.

Утро выдалось холодным и ясным. Полоска бледного света все разрасталась и разрасталась на горизонте, пока не охватила небо над Римом целиком. На юге продолжалась война. На севере бушевала смерть. На востоке не стихал скорбный плач. На западе не ослабевала борьба. Но прямо сейчас в комнате посреди оккупированного города, не имея в своем распоряжении ничего, кроме любви, Анджело и Ева изо всех сил держались друг за друга – и каждый хотя бы ненадолго находил в другом счастье и покой.

Утром в понедельник Ева надела красную юбку и белую блузку, в которых когда-то села в поезд до Рима; Флоренцию она покидала с четырьмя платьями, двумя юбками и тремя блузками. Ева знала, что это даже больше, чем у многих, но от бесконечных ручных стирок ткань выцвела и потрепалась. Отправляясь на прием, она прихватила с собой смену одежды, чтобы не ехать потом в трамвае в вечернем платье, однако сейчас не отказалась бы надеть его еще разок. Ей хотелось, чтобы Анджело снова взглянул на нее так, как в субботу. От одного воспоминания об этом Еве становилось трудно дышать, а щеки заливала краска.

Последние сутки они с Анджело провели все в том же номере в отеле, оплатив лишнюю ночь из гонорара Евы за выступление. Впервые за вечность они ели досыта – фрукты, курицу и пасту в сливочном соусе, – а в остальное время притворялись, будто в мире нет ничего, кроме этих четырех стен и их двоих.