— Какая разница, люди, там на площади на вокзале, они сидели на тюках, почему-то в город им нельзя было. Так тот начальник их отправил пешком куда-то в Иссык, там женщины и дети были. Я слышала, что он на них орал, мол, нет у меня ни машин, ни телег, киностудию разгружать надо, идите пешком, там вас председатель колхоза ждёт. И они пошли, как дошли — не знаю. А мы ждали расселения на вокзале. Мы просидели с утра до вечера, пока нам не дали адрес, а киностудию разгружали весь день. Артистов, режиссёров, операторов, гремёров там всяких, я в тот день не видела, позже, уже в будке на Пролетарской, увидела. Так вот, самых знаменитых и всяких заслуженных поселили в этом доме, его «лаурятник» назвали. А всех остальных киномеханников, операторов, декораторов уже расселяли, где придетс — по баракам, да всяким подвалам. У нас на Комсомльской-Мира, в подвале напротив школы, где мы всю войну прожили, в соседнем подвале жил один оператор, он от тифа потом умер.

— Тиф был?

— Так, не перебивай меня, сам просил по порядку, сиди и слушай. В общем, они сразу снимать начали, мне потом Лидочка рассказывала.

— Кто?

— Лидочка Смирнова, актриса, знаменитая.

Я выпучил глаза.

— Ба, ну ты даешь, это как так?

— Я в магазине работала, там паек распределяли, остатки так продавали. Зимой голод был. Я ей всегда пол булки прятала. Муж у нее оператор был, еврей. Они у нас тут свадьбу сыграли. Но я его ни видела ни разу, все снимал, а Лидочка его кормила. Зимой пришли морозы, ох, и холодно было. Они снимали и снимали, свет часто отключали, потому и ночью тоже работали. В павильонах, где съёмки шли, холоднее чем на улице было. В углу киностудии, на улице, поставили юрту, в нее печку, они выбегали туда погреться и чая попить, и обратно. Так вот, кормили их тоже плохо, тот кто познаменитей, и кто в этот момент снимался, чтобы лицо в кино было сытое тому пайку побольше, а механик там, или гриммер — то вообще не знаю, как выжили, да и не выжили. В сорок втором тиф пришел, в городе много людей умерло и у киношников тоже. Я твою маму и остальных налысо постригла, чтобы вша не села. А тот оператор за неделю скончался. Люди узнали и приносили, что у кого было, потом чабаны на ишаках продукты стали им привозить, то мясо, то молоко, то курт, ох, курт здорово спасал. Многие выжили благодаря ему. Я когда его на базаре теперь вижу, сразу слезы, не могу по сей день его есть. А зимой в те годы очень спасал.

Лето сорок второго уже было повеселей, фрукты появились, овощи разные, да и тепло. Там на горах, совхоз был, в нем сад яблоневый, апорт с твою голову был. Или кто-то специально кидал в арыки, или сами падали, в общем вода текла с яблоками, и почему-то всегда под вечер. Люди ждали, вытаскивали и ели, мама твоя тоже ловила. В один день меня отправили в эту будку, это была просто деревянная будка с дверью и окошком, дверь нараспашку была. Я немного подмела внутри, и приехал грузовик с большой бочкой пива, на досках ее скатили, и на земле прямо так и оставили, накладную дали и все. Я стою и думаю, ни кружек нет, ни чашки какой, как его продавать буду? Нашла кусок извести и на деревяшке написала, ПИВО ЕСТЬ! И что ты думаешь? Через 15 минут уже стояла толпа мужиков со своими железными кружками и стаканами. А откуда я знаю, сколько в них вмещается? А по накладной деньги надо сдать. Они встали и молчат, смотрят голодными глазами. Я им объяснила, так они принесли меру стеклянную — и что там было! Я была главной женщиной в городе. Пиво кончилось часа за четыре, а мелочи было шесть железных кружек, которые я еле доволокла в магазин, чтобы сдать.

На следующей неделе все повторилось, я приехала в будку, а толпа уже стояла, чуть ли не на руках меня туда занесли. Бочку разгружали, что Египетский саркофаг. Я шлангочку вставила в дырку, глаза поднимаю, а передо мной Крючков стоит с графином и улыбается, я так и села.

У него графин двухлитровый был, мужики стояли и рот открыли, а он говорит: «Ребята, это на двоих — мне и Эйзенштейну.» Один ему железную кружку в руку сунул, говорит Коля с нами выпей. А мужики в основном комисованные были, после фронта. Крючков встал, поднял кружку «За победу!» И одним махом ее опрокинул. Мужики, кто без ноги, кто без руки, хлопали его по спине и кричали вслед: «Коля, бей фашиста!»

Вот, так и жили.

— Ба, а как ты со Смирновой познакомилась?

— А она пришла за пивом, для своего оператора, вся такая нарядная, я потом кофточку, как у нее, сшила, и нашим в магазине выкройку отдала, так пол города в таких ходило. Муж, говорит, со съёмок не вылазит, спит по 3 часа, хочу его, говорит, порадовать. Ну, я ей и налила, а деньги наотрез отказалась брать. Она и потом приходила, мы с ней разговаривали подолгу. Она мне блюдечко подарила, я тебе потом покажу. В общем, мы с ней приятельствовали. Она меня научила тогда губы красить, так и крашу всю жизнь.

Летом, бывало, устраивали концерты прямо на площадке перед киностудией, весь город сходился. Пели, танцевали, стихи читали, рассказки всякие. Народ прям на землю садился и смотрели, и слушали. Облегчение было, хоть какое-то. И каждый уходил с концерта, или песню повторял, или стихи читал. С дальних колхозов люди на ишаках да на телегах на те концерты приезжали. Продукты везли, ткань, бараньи шкуры. У них главный авторитет был Эзейнштейн, режиссёр. Он на концерте вышел один раз и поклонился. Спасибо, говорит, Алма-Ата навсегда останется в наших сердцах. А ты говоришь, культуры нет. Они столько дали нам. Правда умирало много, ох, много.

А тот дом до сих пор стоит, я когда, бывало, езжу мимо все Лидочку вспоминаю. Зимой в этом доме холодно было, там комнатки маленькие, корридор длинный, у кого кровать была, кто просто на досках спал. В комнатах печки-буржуйки, а трубы прям из окон дымили. Весной дом чёрный был, белили его постоянно.

Я сидел в ступоре и смотрел на Ба.

Для меня тогда ее рассказ не был столь удивительным, как сейчас, да и запомнил я его не весь, пришлось прибегнуть к памяти мамы.

— Ба, а что еще было интересного?

— Летом сорок четвёртого, намного легче стало. Фронт уже далеко от Москвы был. Они стали уже не про войну снимать. Так один раз сам Иван Грозный в мою будку заявился. В наряде царском, как-то прибежал потный, жара под сорок, а он в шубе с соболями. Я засмеялась. А он встал как вкопанный, как заорет на всю улицу: «Ох, матушкааааа, пивааааа мне пивааааа, студеного!»