Высоко забравшееся солнышко разогнало туман. Я поглядывал на деревья и кусты, иногда косился на небо. Мимо проплывали берёзы, реже осины, ещё реже сосны да ели, а потом снова берёзы. Густой подлесок то подбирался к железной дороге, то раздавался в стороны, уступая место болотистым лужайкам или дурящим голову цветочными ароматами полянкам. Со столбов — некоторые повалены, другие ещё пытаются держаться прямо — свесились обрывки проводов. Местами к проводам цеплялось что-то мохнатое и перепутанное. Вид у этого чего-то неопрятный и противный — напоминает бороду Лешего, если её намазать зелёной тиной.

И, показалось, всё не так, как должно быть! Известно же, что в лесу опасность может таиться за каждым кустом, и где она? Предчувствие опасности есть, а самой опасности не наблюдается. Наоборот, красотища! На вкус человека, не выходящего за Ограду, здесь слишком ярко и оживленно. Бабочки, цветочки, разукрашенные пичужки. Красивые ящерки — те, что носят на спине пёстрые гребни — прыскают в стороны от трактора. Да сколько их, этих ящерок — в глазах рябит от разноцветной круговерти! Почуяв тепло, ящерицы залезли на рельсы и на камешки, расправили гребни, точно зонтики, друг перед другом красуются. Так, замерев, они могут целый день просидеть. Некоторые брешут, будто эти ящерки солнечным светом питаются, словно травка или кустики. Ерунда, днём зонтики тепло собирают, а как ночь приходит, у ящерок самая жизнь и начинается. А для того, чтобы свет кушать, надо быть зелёным, как трава. Хлорофилл же зелёный, а ящерки — нет. Это мне Архип объяснил, он мне много чего объяснил, и про ящерок, и про другие биологические чудеса.

«Быть может сталая-а-а тюльма центлальная-а-а-а меня-а мальчишечку-у-у…» Сначала от тоскливых звуков похолодело внутри. Потом я понял — это Савка песню горланит, да так мощно, что слова слышатся даже сквозь рокот тракторного мотора. Я только плюнул с досады. Какой с Савки спрос? Когда раздавали мозги, механик где-то шлялся, и достались ему совсем никудышные. Чтобы человек не сильно по этому поводу горевал, одарили его недюжинной силой, и покладистым характером. Жил в Посёлке тихий безобидный дурачок. Имелся у него редкий в наши дни талант — Савелий мог починить любую технику. Железо — это вам не люди, оно простое и понятное. Так случилось, что приветили механика лесники, чем-то он им приглянулся. И пришёлся ко двору.

Зелёных штуковин на проводах и деревьях поприбавилось, сделались они крупнее, и цвет у них стал болотный — неприятный, и, как будто, липкий. В придачу к этому, они извивались, словно пучки гигантских земляных червей. Повеяло едва уловимым, но отчётливо различимым сквозь вонь работающего трактора, запашком. Тут мне впервые почудилось — пропадаю. Страх в виде холодного кома обосновался внутри, да так всё там выморозил, что заныло в паху. Успокоишь себя, но выметнется из кустов птица, или заяц поперёк железки прошмыгнёт, и снова кишки покрываются инеем.

Как мы перебрались через реку — отдельная история. В общем-то, и не река это, так, речушка. Ручеёк несчастный: тихий, мелкий и узкий. Леший сказал, что ещё пару лет назад через него можно было перепрыгнуть. Можно и сейчас перейти, не зачерпнув в сапоги. Только крутые берега с обеих сторон ивой заросли. Значит, трактор не проедет.

Конечно, проще всего по мосту, да соваться на этот мост ох, как не хочется. Про свисающие с проводов и деревьев зелёные штучки-мочалки я говорил. Если они в стороне, и никого не трогают — пусть висят. Но здесь же полное безобразие: мост покрылся красно-рыжими потёками, на перилах шелушатся струпья ржавчины, а на всех перекрытиях, рельсах, шпалах, словом, везде навешена зелёная дрянь. Только она теперь не совсем зелёная, а, скорее, болотно-жёлтая, блестит от слизи и колышется. Этой слизью всё выпачкано. Сочится она по шевелящейся растительности, капли набухают, склизкие нити тянутся. И запах теперь отчетливее чувствуется — чем-то нехорошим, разложившимся попахивает.

— Вон как оброс, — Леший показал на увешанные зеленью перила, — обсопливился.

— Что за дрянь? — наморщил я нос.

— Это, друг, та ещё гадость, — ответил Антон. — Всем гадостям гадость. Вонючий мох называется. Архип тебе объяснит, что это вовсе не мох, но дело в другом. Дело в том, что эту дрянь лучше обходить стороной.

— Опасный? — я, на всякий случай, попятился от моста.

— Ещё какой, — усмехнулся Леший, — и не сомневайся.

— Смотри, — Антон протянул руку к ближайшему пучку, а тот ему навстречу подался. Из него сопли рекой потекли.

— Чо, поздороваться решил со старым дружком? — ехидно спросил Леший. — Давай, обнимись, да в засос поцелуйся. Чтобы вышло, как в прошлый раз. Понравилось, небось?

— А то? — засмеялся Антон, а Савелий радостно захихикал.

— А что было в прошлый раз? — поинтересовался я.

— Поскользнулся удачно! Точно в заросли «вонючки» угодил, — объяснил Леший. Перемазался соплями, да так и не отстирался. Одёжку выкинул, а кожу-то не сдерёшь! Даже за стол с ним не садились. Так разило — что свекольный самогон, и тот своим духом вонищу не перебивал.

— И всё? — разочаровался я. Мне почему-то вообразилось, будто с Антоном приключилось что-то совсем уж страшное.

— Не всё, — сказал Леший, — ещё прыщами сверху донизу покрылся, красными такими, блестящими. Но это фигня, почесался, облез, и как новенький. А насчёт вонищи — врагу не пожелаю такое нюхать! Задушить хотели, чтобы сам не мучился и других не мучил.

Мы перебрались через речушку вброд, а Савке пришлось ехать по мосту. Сам механик замотался в целлофановый дождевик — и вперёд. Ничего, нормально получилось. А трактор и бочку мы потом отмыли. Но дальше шли пешком: Партизан дорогу разведывает, мы с Антоном за ним, а сзади тарахтит на тракторе Савелий. Шагать по трухлявым шпалам — та ещё маета, но ехать на провонявшей слизью машине — вообще никакого удовольствия.