Правду сказать, к чести Анхен, она никогда не тянула из меня деньги, и даже если я заплачу сам, бывало, за стаканчик вина для нее, она иногда потом незаметно сунет мне потраченное.
Как-то раз я сказал батюшке:
— Не стану больше ходить к Анне — обещаю тебе.
— Это меня радует, — отвечал он, — и ты не пожалеешь о том, что так поступил. Я ведь тебе, Ули, только добра желаю. Лишь бы ты уши не развешивал. Ты еще очень молод и успеешь еще вовремя поймать свое счастье. Дорога твоя идет теперь больше в гору, чем под гору. Таких девиц еще много встретишь, когда поедешь не на ярмарку, а с ярмарки. Соблюдай себя, молись и трудись да неси в дом, тогда и станешь бравым парнем и уважаемым человеком. И могу поручиться, что со временем найдешь деревенскую девушку себе под пару. А я тебя пока не оставлю своими заботами и т.д. и т.п.
Так прошла зима. Свое слово я держал плоховато и все старался повидать Анхен, как только появлялась возможность сделать это тайком.
Со дня святого Галла[76] вплоть до марта мы порохом не занимались. И мне приходилось зарабатывать свой хлеб чесаньем хлопка, а остальным детям в семье — пряденьем. Отец трудился по дому, а вечерами читал нам вслух из Давида Голлатца, из Бёма и из «Почти-христианина» Мида[77] самые назидательные места, объясняя то, что казалось ему непонятным для нас. Впрочем, делал он это не всегда наилучшим образом. Я читал и самостоятельно. Но мысли мои чаще всего обитали не в книге и витали далеко.
XXXII
ЧТО ЕЩЕ ТОГДА СЛУЧИЛОСЬ
(1755 г.)
Следующей весною пошли разговоры: куда пристроить всю эту ораву мальцов? Якоба и Иорга[78] определили в пороховщики, а меня — варить селитру.
Для этого занятия отец дал мне в помощники Ули М., неотесанного, но чистосердечного и честного парня, который прежде служил в солдатах, а ремеслу выучился у своего отца, варившего селитру до самой смерти и закончившего жизнь довольно жалким образом, упав в котел с кипящею селитрой.
И вот мы, два Ули, принялись в марте 1755 года в Шаматтене за свое ремесло. За работой мы всегда вели разные разговоры, которые М. все время как-то ненароком и, как я потом узнал, — с умыслом и даже, может быть, по подсказке моего отца умудрялся сворачивать прямиком на жениховство и до того дошел, что подыскал мне в невесты некую весьма уже перезрелую девицу, каковая тотчас же весьма приглянулась моим родителям, в особенности батюшке, как раз по причине своего солидного возраста и такового же нрава.
Ради их спокойствия сводил я эту Урзель (так ее звали) пару раз в кабачок. Мой Ули не уставал нахваливать это Исавово личико,[79] которое сам он, по его собственному заверению, целовал-миловал уже десять лет тому назад. Само собой разумеется, что я находил в ней мало привлекательного. Каждый час, проведенный с нею, казался мне сумерками, а попадалась она на моем пути часто — и чем чаще, тем было мне досаднее.
Вообще-то, одевалась она по-крестьянски чисто. Но если сравнивать Анхен с нею, то они были как день и ночь. И когда эта первая как-то застигла меня на улице, она проговорила с издевкой:
— Фу, Ули! Такая волосатая рожа, такая шершавая кожа, такая медвежья ножка! И на ружейный выстрел не подпущу я к себе того, кто вымажется в этой грязной луже! Ули, да от тебя воняет!
Это был удар в самое сердце. Я понимал, что Анхен права, но ее слова все-таки задели меня за живое. Тем не менее я проглотил обиду, деланно усмехнулся и ответил:
— Полно, полно, Анхен! Я тебе все потом объясню.
На том мы и разошлись.
Не прошло и суток, как я дал своей серенькой Урзель по всей форме решительную отставку. Она смотрела с тоской мне вслед и все восклицала за моей спиной:
— Неужели ничего нельзя поправить? Что же, разве я слишком стара для тебя или так уж некрасива? Подумай еще раз... (и прочее).