XXXIV

ПРОЩАНИЕ С РОДИНОЙ

«Прощай, мир сей![85] Отправляюсь в Тироль»,[86] так твердил я сам себе. С одной стороны, я был, конечно же, в полном восторге; мне казалось, что небеса сплошь увешаны скрипками и цимбалами[87] и что стоит только завести в кошельке письмецо с печатью, счастье мне обеспечено. Но с другой стороны, очень сильно огорчало меня то, что приходится мне покидать — нет, не родные места, а места, где живет моя милая. «Ах, если бы я мог забрать с собою свою Анхен!» — думалось мне в тысячный раз. А потом снова: «Эти пять, ну, разве что шесть лет пролетят быстро. Зато как же обрадуется милочка моя, когда я вернусь домой с почетом и при деньгах, словно какой-нибудь господин, или вызову ее к себе в обетованные края».

Итак, было решено 27-го сентября субботним вечером отправиться с Божьей помощью в дорогу.

— Пойдем под покровом сумерек, — сказал Лауренц, — а то станут здесь болтать невесть что, да и нет у меня времени в рабочие дни. Значит, будь готов. Надень кафтан поприличней — и все дела.

Утром в субботу все было у меня готово. Стали прощаться. Матушка и сестры то и дело принимались плакать и уже с полудня твердили мне «храни тебя Господь!», «пусть Бог тебя не оставит!» Отец, который тоже сильно загрустил, снабдил меня на дорогу кроме нескольких баценов еще и следующим советом:

— Ули! — сказал он. — Ты покидаешь отчий дом. Не знаю, куда занесет тебя, Ули, и самому тебе это неизвестно. Но Лауренц — человек бывалый, я верю в его добропорядочность, где-нибудь он-то уж отыщет подходящее местечко и тебя пристроит. Что касается тебя, то будь только честен и веди себя достойно, а все остальное, Бог даст, приложится. Сейчас ты еще как сырой хлеб, будь начеку и набирайся ума, ты ведь умеешь учиться. Впрочем, как тебе известно, я тебя на это дело не толкал, да и против нее не сказал ни слова. Это была Лауренца придумка и собственная твоя задумка, и я иду на это, хотя и с довольно тяжелым сердцем. Ибо в конце концов кусок хлеба для тебя всегда у меня нашелся бы, если бы ты и дальше не стал чураться, как у нас водится, никакой работы, — ни тяжелой, ни легкой. Однако буду рад не меньше, ежели тебе удастся заработать себе на пропитание, да и сверх того более легким способом, и, может быть, добиться своего счастья. Что меня теперь особенно беспокоит, Ули, так это твоя молодость и твое легкомыслие. Поверь мне, ты отправляешься в соблазнительный мир, где полным-полно негодяев и мошенников, которые только того и ждут, чтобы можно было одурачить таких, как ты, простачков. Умоляю тебя, не доверяйся первому встречному, не поддавайся уговорам на то, что кажется тебе худым делом. Молись усердно, аки Даниил в Вавилоне,[88] и никогда не забывай, что если даже не вижу и не слышу тебя я, то слышит и видит все, о чем бы ты ни помыслил и что бы ты ни сделал, твой вышний Отец на небеси, проницающий взором все уголки мира сего. Библию, которая есть слово Божие, ты ведь знаешь от корки до корки. Следуй мысленно ей и не забывай, какой благодати сподобились праведники, возлюбившие Господа. Подумай только! Авраам, Иосиф, Давид![89] И напротив — каково пришлось забывшим Бога нечестивцам, сколько бед претерпели они! Ради спасения своей души, ради земного счастья и вечного своего блаженства не забывай, Ули, Господа Бога твоего! Повсюду под сводом небесным Он пребудет всегда с тобою. Я же не могу сделать для тебя ничего лучшего, как препоручить тебя Его всемогущему заступничеству, что я и делаю без колебаний.

Так говорил отец еще некоторое время. Сердце мое размягчилось, как воск. Слезы позволяли повторять только: «Да, батюшка, да!» И в душе моей эхом отзывается до сих пор это мое «да, батюшка, да!» Наконец, помолчав немного, он произнес:

— Ну, ступай же с Богом!

Я:

— Да, пора идти!

И еще:

— Милая, милая матушка! Не надо так убиваться. Ну, не пропаду я! Храни вас Боже, милый батюшка, милая матушка! Храни Боже всех вас, милые мои братики и сестрички! Слушайтесь батюшку с матушкой! Стану и я поступать по их добрым советам в дальней-предальней стороне.

Тут каждый подал мне руку. Слезы катились по их покрасневшим щечкам. Рыдания душили меня. Матушка протянула мне дорожный узелок и пошла рядом. Отец проводил меня немного. Наступали вечерние сумерки. В Шоматтене поджидал меня Каспар Мюллер. Он дал мне в дорогу хорошую сумму и Божье благословение.

XXXV

ЕЩЕ НЕМНОГО О МИЛОЧКЕ МОЕЙ

А я побежал напоследок опять к своей Анхен, которую посвятил в свои планы за пару ночей до того. Она глубоко опечалилась, однако поначалу и вида не подала.

— Мне-то что, — произнесла она со своей неподражаемой горькой усмешкою. — Иди себе... Думаю, что если кто любит так, как ты, пусть убирается куда угодно.

— Ах, любовь моя! — стал я говорить. — Ты и вообразить себе не можешь, как мне несладко. Но, сама видишь, среди уважаемых хозяев нам долго уже не продержаться. А о женитьбе и думать мне сейчас нечего. Я еще не дорос, а ты — и подавно, и за нас обоих не дадут и крейцера. Родители не смогут помогать нам вить свое гнездышко. Нищета нам обеспечена. Но кто знает — ведь счастье, оно, как шар, круглое.[90] Буду отныне жить надеждою.