– Ты веришь в это, Пьетро? – спросил я.

– А что же? Конечно.

– И у каждого она очистится? Какой бы тяжести грехов не набрала?

– У каждого, – подтвердил он. – Кому и пострадать придется, чтобы к естеству своему прийти, но всё равно это случится, даже если от тела душа восстанет черна, как уголек. Я вот так решил – за столько лет в мастерской многого навидался. Простой человек не задумывается об этом, не понимает. Верит тому, что святые отцы говорят, а они как говорят: один так скажет, другой – иначе, и разберись – на чьей стороне правда. А стекольщику другое дано: он душу в зеркале видеть может. Только не просто этого добиться, ну, и стекольщиком не каждый станет. Как у нас говорят, знаешь? Миг рождения предрешен.

– Ты родился стекольщиком?

– Долгая история, – он задумчиво смотрел на пролетавшие за окном вереницей строения, мы снова катились исправно. – Мой отец начал работать в стекольном цехе. Ещё до моего рождения. Тогда он жил в городе, а мастерские разрешали ставить только на острове, чтобы, значит, город не повредить, если пожар случится, печь-то в мастерской днем и ночью работает, так что от беды подальше.

Отец переселился на Мурано, прожил там с матерью много лет, детей не было. Мать потом рассказывала: отец сильно сокрушался, что у соседей – не меньше четверых по лестницам скачут, а у них в доме – никого, кроме кошки приблудившейся. Мать и в церковь каждый день шла Мадонну просить, и милостыню раздавала, чтобы другие за неё молились – всё не впрок. А когда совсем отчаялись, я народился. Но так и остался единственным, других детей не появилось. Зато сейчас, – Пьетро горделиво расправился. – У меня пятеро. И больше бы было, если бы не помирали младенцами. Внуков семеро. Бог даст, ещё появятся.

– Твои родные остались на Мурано?

– Все, кроме одного сына. Тот с малых лет задумчивый был, дотошный. Грамоте выучился. Сейчас в монастыре живет, в Падуе. Говорит: Богу угодно, чтобы я сан принял. Ну, раз Богу угодно, что поделать… Два других, глядя на меня, в мастерской остались.

– Ты тоже за отцом в мастерскую пришел?

– Я тогда не такой был. Уехать мечтал, по ночам море виделось. Всё ходил в палаццо, где купцы торговлю вели, в надежде – вдруг кто с собой позовет. В мастерской трудиться не хотел, но совесть не позволяла родителей бросить. Они к тому времени совсем одряхлели, мать еле двигалась, почитай, наверно, сколько мне сейчас ей было, – куда же от них. Но думал: если один останусь, точно уеду, ничего не удержит. Отец ослаб, болеть начал. Однажды не смог пойти в мастерскую и говорит мне: мол, подмени. Ну, родителя ослушаться я не смел, значит, пошел. Цехом запрещено такое, чтобы сторонний человек в мастерской оказался, но мастер знал меня с рождения, и закрыли на то глаза. А потом мастер говорит отцу: какой у тебя сынок разумный. Отец отвечает: очень разумный, даром, что ли, к менялам и скупщикам бегает.

Пьетро насмешливо прищурился.

– А это отец мне перед тем кое-что шепнул, вот я и сообразил. И потом отца подменял, чтобы заработка не лишиться. Работник-то я был старательный, всё услужить хотел. Мастер уговаривал: оставайся. Так и пошло. Отец перехитрил меня.

Пьетро выговорился и замолчал. И ещё шум колес сильно давил и мешал разговору. Выждав немного, я спросил:

– Значит, ты родился в Венеции?

– Я-то – на Мурано. Остров такой, там мастерские и семьи стекольщиков живут.

– И остальные тоже оттуда?

– Все оттуда. Все, кроме Ансельми.

– Да, он рассказывал… Что знал тебя раньше. Вы работали вместе?

– Да не работали, – Пьетро вдруг начал путаться, словно родной язык позабыл. – Не то, что вместе… А впрочем, отчего нет…