– А ты уверен, что за уход их не лишили жизни, и только потому более никто не имел от них известий?

Я сказал лишнее. Нужно было не раз подумать, прежде чем заводить тот разговор. Но случилось, что случилось: очередное колесико сдвинулось и повлекло нас за собой. Многое в жизни устроено вот по таким крошечным поворотам, неосторожным движениям, неосмотрительным словам…

С виду Марко отнесся к сказанному довольно терпимо. Он лишь сказал:

– Здесь не принято говорить об этом, Корнелиус.

Не принято, потому что слишком похоже на правду, – подумалось мне.

– Трудно жить, когда даешь волю таким мыслям, – продолжал Марко. – И, к тому же, что попусту рассуждать: ни ты, ни я, и никто другой на самом деле ничего не знает. Всё это – не более чем слухи, до нас доходящие.

– Слухи?

– Ну да. Догадываюсь, что тебе рассказали. В Париж явились люди Республики и разыскивают итальянцев… Но ведь никто их в глаза не видел.

– Откуда же стало известно?

– Вроде как Ла Мотта получил письмо, о том уведомляющее. Но при этом отказался письмо показать, передал на словах. И даже, от кого получено сие известие не посчитал нужным сообщить. Вот и суди: написал ему кто, или он нарочно хочет страху нагнать.

– Зачем же ему пугать людей, да ещё такими новостями?

– Кто его знает… Но любит он других морочить, в чем не раз убеждались. Я ему не доверяю. Слишком много важности желает себе придать.

Я догадался, о чем он говорит… Однажды сам был тому свидетель, как Ла Мотта накричал на одного из французов – Жанно-Не-Дремли мы его звали за лишнюю медлительность. Может, и был тогда Ла Мотта прав, распекая за нерадивость, но притом ссылался на Антонио, дескать, оба мастера давно считают Не-Дремли самым никудышным и уж постараются избавиться, если он за дело опять не с той руки возьмется. Однако быстро выяснилось: Антонио мнение сие не разделяет и, хотя особых надежд о Жанно не питает, в трудолюбии его не сомневается.

– Ты был знаком с Ла Мотта до прихода в нашу мастерскую?

– Я слышал о нём. Дома он был тишайшим, работник отменный, дурного никто не скажет. Но характер, видать, переменчивый. Заносчивый такой стал, гордый, – лицо Марко презрительно скривилось.

– Думаю, ему посулили блага немалые, вот он спит и видит, как пробиться к хозяевам поближе, – продолжал он. – Антонио, Пьетро – у них семьи, рано или поздно они задумаются о возвращении домой. А Ла Мотта хочет здесь остаться, он сам как-то говорил об этом.

– Значит, письмо – единственное свидетельство тому, что вас ищут? – ещё раз переспросил я.

– Другое мне неизвестно.

Марко принялся оживленно говорить: Париж красив, но сумрачен, люди на улицах по большей части хмуры, даже злы, улыбки не дождаться. Должно быть, на них так действует зима, говорят, снег может устлать улицы на глубину ладони, – он со значением очертил пальцем сгиб руки. Краем уха я слушал и отвечал невпопад.

– А нравится ли тебе в Париже?