– Нет, я здесь один.

– Один? Как же ты сюда добрался?

Он продолжал улыбаться, теперь я видел: он рад нашей встрече, но даже Ансельми я не был готов рассказать о моих приключениях, а потому старался заговорить о том, что волновало.

– Не знаю, как смогу устроиться. Может, попробовать получить работу, как ты думаешь, это удастся?

Ансельми задумался. Казалось, мои путаные ответы его особо не смутили.

– Получить работу? Пожалуй… Послушай, меня уже ждут, нужно возвращаться. Где ты будешь, как тебя найти?

Я неопределенно пожал плечами.

– Могу быть поблизости и приду, когда ты скажешь.

– Хорошо, приходи вечером на это же место.

Он собрался идти, но я удержал его.

– Ансельми, и ещё: не знаешь ли, где бы я мог оставить на время лошадь?

В задумчивости он потер подбородок, но быстро нашелся.

– Лучше тебе сейчас пойти в аббатство. Спросишь отца Бернара, скажи: я прислал, он меня знает. Спроси, возьмут ли на время твою лошадь, думаю, они будут рады принять её в хозяйство.

Не успел я сделать десятка шагов, как он снова меня окликнул:

– Если ты голоден, тебя смогут накормить – они всегда оставляют еду неимущим. Не найдешь отца Бернара в церкви, иди в больницу – он может быть там.

На том мы расстались до вечера.

Следуя описанию, что дал мне Ансельми, я довольно быстро добрался до аббатства, собственно, требовалось только подняться вдоль улицы и обогнуть несколько построек. Дальше дорога вилась вдоль какого-то заросшего оврага с мелким ручьем и в конце уперлась в самую ограду монастыря. За оградой виднелись строения разной величины, потемневшие и постаревшие. Возле одного из них монах помогал сгорбленному старцу подняться на ступени, очевидно, это и была больница, я же, ступив за ограду, направился в церковь, возвышавшуюся напротив.

Литургия свершилась недавно. В церкви повсюду горели свечи, пары расплавленного воска мешались к сладковатому запаху, поднимавшемуся от курильницы, я с удовольствием вдохнул его, после гнилых испарений улиц он действовал исцеляюще. Стояла тишина, монахи разошлись на послушание, лишь один из них чистил лампаду в пределе девы Марии. Я спросил его об отце Бернаре, тот сначала сделал вид, что не слышит, но потом всё-таки слез со скамьи и нехотя за ним отправился.

Чувствуя, как сильно устал, я опустился на пол. Прошлая жизнь в деревне заставляла ходить в церковь, однако быть её ревнителем мне никогда не доводилось. В душе все побаивались священников, и хотя бы видимо старались держаться установленных правил, дабы не навлечь их гнев, чреватый дурными последствиями. Но саму жизнь и без того переполняли бесконечные лишения, болезни и заботы о насущном, чтобы ещё задумываться о страданиях после смерти, о коих непрерывно толковали святые отцы. К тому же, теперь с уверенностью я мог говорить: никто не знает, что приготовлено нам завтрашним днем, так много ли смысла задумываться до его наступления? И в тот час я без боязни смог сюда прийти, опасаясь больше, как смогу вынести тяжесть от содеянного при жизни, чем получить осуждение святых угодников, обступавших со стен храма, тем более, что в их глазах не было заметно укора. Глядя на их опечаленные лица, я снова чувствовал желание говорить о своём несчастье в надежде избавиться от тяжести гнетущей, оставшейся в душе после смерти Пикара, хотя про себя соглашался с Жюстом – это небезопасно. Но Жюста не было рядом, на добрые советы рассчитывать не приходилось, я оказался одинок со своими мыслями.

Ведь я не вынашивал планы, желая другому смерти. Ни наяву, ни во сне никогда об этом не мыслил, всё произошло по роковой случайности. Почему же я должен лишиться за это своей жизни, словно преступник, погрязший в тяжких грехах? Неужели, оступившись единожды по неосторожности или недомыслию, человек теряет право быть прощенным, а единственная плата за случившееся – только собственная жизнь? Но что изменит новая смерть, кому она требуется, не лучше ли привести его к раскаянию, тем более, если он сам об этом молит, как о великой милости…