Прийти в себя помог голос, звучавший более отчетливо и звавший меня по имени. Сразу не мог догадаться, кому он принадлежит, но точно помнил, что слышал его раньше. С трудом раскрыв глаза, я в удивлении видел пустую комнату и священника рядом. Что это означает, возможно, я умираю, и он пришел причастить меня, я должен ему рассказать…
– Ты напугал нас, Корнелиус. Брат Гийом сказал, что ночью с тобой случился жар, ты начал бредить… Что стряслось, тебя беспокоят дурные сны?
Память постепенно возвращалась, припомнилась встреча с Ансельми, и этот священник… Я оставил у них лошадь, на которой добирался до Парижа, потом и сам остался в аббатстве – куда ещё я мог пойти… А ночью со мной действительно сделалось плохо, вспомнив, как замерзал без одежды, я быстро оглядел себя. Одежда была на мне, правда, в беспорядке, видно, во сне сильно метался, но всё на месте, и, нащупав зеркало, я совершенно успокоился.
– Уже… утро, отец Бернар?
Священник повернулся к окну.
– Уже почти полдень, сын мой.
Полдень! Я начал лихорадочно приводить себя в порядок. Нужно было прийти в мастерскую ранним утром, я торопился, как мог, но недомогание давало знать, и чувствовал себя совсем слабым.
Отец Бернар наблюдал за моими сборами, потом заговорил:
– С тобой случалось подобное раньше?
– Нет. Наверно, устал в дороге, а потом сильно замерз, ожидая на улице.
– Ты слишком бледен, Корнелиус, если нездоровится, не хочешь ли пока остаться у нас?
Но я продолжал собираться.
– Спасибо вам, отец Бернар, мне уже лучше, да и с Ансельми мы договорились, я не могу не прийти.
Он предложил воды, я с жадностью выпил две большие кружки. Вода была чуть горьковата, с привкусом травы.
Мы вышли во двор. Преклонив колено, я получил благословление и спешно направился на уже знакомую улицу Рейн. Отойдя довольно далеко, неожиданно для себя оглянулся, словно меня кто-то в спину толкнул. В воротах аббатства был заметен человек в черном. Фигура его странно колыхалась, но, приглядевшись, я заметил, что просто ветер путает его длинное одеяние. Лица не разглядеть, да того и не требовалось, не было сомнений, что глаза человека смотрят мне вслед.
Разговор продлился недолго. Моя будущая работа была слишком мелкой по сравнению с тем, что делали другие, не говоря уже о сеньоре Антонио Риветти или втором мастере – его звали Ла Мотта. Тем не менее, работник требовался, и мессир Дюнуае дал согласие его принять. Нашлась подходящая одежда, мне выдали короткие штаны с отворотами на коленях, почти новые чулки, рубаху я оставил свою – так началось моё превращение в ремесленника стекольной мануфактуры.
Самым большим моим потрясением в первые дни стали зеркала огромных размеров, превосходящие мой рост – даже представить не мог, что такие существуют. Первое из них увидел, когда явился в мастерскую: оно возвышалось на специально устроенной подставке, а в тщательно отполированной поверхности отражались с головы до ног проходившие мимо. Зрелище сие притягивало и тем, что, стоя рядом с зеркалом и отвернувшись от других, я мог видеть каждого, как и всё, происходившее за спиной, была видна любая мелкая деталь, и едва заметное движение не ускользало, но никто из присутствующих не догадывался, что за ним наблюдают. Подобно таинственной игре, в которой сам невидим, но окружающее остается видимым. Необычное, завораживающее было в этом, по крайней мере, для меня.
Разглядывая отражение, я вдруг заметил, как оно меняется. Зеркало показывало комнату, где мы находились, с теми же людьми и предметами, но в той зеркальной комнате я видел нечто, только ей принадлежащее и не вполне очевидное для нас. Я подошел почти вплотную к поверхности, словно замер на пороге, стараясь различить эту особенность, и в какое-то мгновение поймал себя на мысли, что не понимаю, в какую сторону нужно сделать шаг, чтобы вернуться в настоящую мастерскую. Слабость вновь нашла на меня, и сделалось по-настоящему страшно. Как во сне, я видел себя между двух комнат, но не помнил, которой принадлежу, каждая по-своему старалась притянуть.
На моё спасение меня окликнул кто-то из работников:
– Что такой бледный? Если нездоровится, присядь в сторонке.