Пашня и сев. Великий четверг. Выгон скота

В этот год мотовиловцы пахать выехали в понедельник на Страстной неделе. Небывалое половодье оттянуло пашню и сев. Особенно-то мужики не горевали – под яровые в этом году пришёл черед быть малому полю, между селом и лесом. Это поле в пашне и севе долго не задержит, так, что мужики не особенно спешили. А Онискино поле, за Серёжей около лесного урочища Дерябы, из-за того, что и теперь оно еще не совсем очистилось от воды, мужики решили засеять и после Пасхи.

Василий Ефимович с Ванькой допахивали широченный в 10 сажен загон за поперечной дорогой не вдалеке от леса. Солнце ласково пригревало землю, от только-что вспаханной земли тянется волнистая испарина, в поднебесьи весело напевал свою неугомонную песню жаворонок. Василий Ефимович, разувшись из лаптей, начал пахать босиком – любит он затвердевшими подошвами своих больших в следу ног, шагая по своей борозде, ощущать приятную прохладу, и не ощущал колкости прошлогодней стерни пригретой солнышком земли. Вообще, в части тепла, он имеет свою, присущую ему, манеру: любит зимой избное тепло, но лежа в постели ночью, выставляет из-под одеяла ноги, чтобы скорее заснуть, плохо переносит летнюю жару, любит летний прохладный денек, не переносит жаркую баню – никогда не парился, не любит, есть слишком горячую пищу, любит пахать босиком, но не расстается со своим стареньким, с пружинкой и с промасленным от пота пятном посередине картузом. Хотя этот его картуз и старенький (готовый отпраздновать двадцатилетний юбилей своей службы), но он и поныне надёжно прикрывает Васильеву голову от дождя и мучительного зноя. Следом за пахарями, перелетая с места на место, и громко крича, по борозде важно и хлопотливо шагали грачи. Они деловито обглядывали каждый комок только что вспаханной земли и подбирая выпаханных червей заглатывали их.

Василий Ефимович, стараясь не оставить, а как можно припахать лишнюю пядь земли к своему загону, проезжал плугом последний заезд. А кончив пахоту, лошадь подпустил к телеге, где Серый со звонким стуком груздилами о телегу, охотно принялся за насыпанный ему овес.

– Давай и мы перекусим, уж потом начнём сеять, – сказал отец Ваньке.

Разрезав пополам традиционную, «благовещенскую просвирку», половину отдав Ваньке, а вторую, перекрестившись съев сам. Отец приказал Ваньке открыть кошель, и они занялись обедом. Поев постно и наспех, отец, насыпав из мешка в лукошко отсортированного овса, принялся рассевать. Размеренно и широко шагая по пахоте, он размашисто махал руками, раскидывая зерно по неровности вспаханной земли, широченной горстью забирая в лукошке полные, как надутые зерна овса, он бросал их перед собой. Часть зёрен, каждый раз, вылетая из горсти, со звуком шебуршала о лукошко – каждый раз получалось: чвик, чвик, чвик….

Вернувшись с другого конца загона и обсеяв межу, отец крикнул Ваньке: «Зацепляй борону и начинай боронить».

Ванька отвёл Серого к бороне, зацепив её и расправив вожжи принялся боронить. Серый с неохотой оторвавшись от телеги с овсом, кося глазами на телегу, пережевывая остатки овса во рту, слюняво хлопал губами, роняя незаглоченный раздробленный овес. Закончив сев и боронбу этого загона, Савельевы уже собирались переезжать в другое место, на другой загон. Василий стал на этом загоне делать мету «глаголь».

Внезапно из норы выбежал суслик, врасплох Василий испуганно вздрогнул и стал гоняться за зверьком, преследуя его притопывать ногами.

– Чего делаешь, Ефимыч! – окликнул Василия, мимо проезжающий на телеге с плугом, Иван Васильевич Трынков.

– Ты разве не видишь – межу! – сохвастал Василий Ефимович.

– Ну, тогда Бог-помочь! – крикнул ему Трынков.