– Любил я в молодости на охоту ходить в одиночку, никто мне не мешает, и я никому на пятки не наступаю. Ни на кого, в случае опасности, не надеялся, своя силёнка и ловкость была. Так вот, пошёл я однажды со своей кормилицей берданкой на охоту в лес. Собаку я редко, когда брал с собой, она только дичь пугает. Только вошёл в «Лашкины грядки» гляжу: перебегает мне дорогу заяц. Я, конечно, ружье с плеч долой, прицелился, бабах по нему и в сумку. Только вышел к Серёже, смотрю и вижу, на дороге притаилась лиса и хвостиком поигрывает, пыль придорожную подметает. Ах, думаю, каналья, я вот сейчас тебя плутовку попугаю и хлоп в нее и в сумку. Дохожу до водяной мельницы: откуда ни возьмись на меня обрушился здоровенный волк, зубами на меня щелкает. Я, слова не говоря, ложу к плечу, да как урежу ему картечью прямо в лоб и в сумку. Иду дальше. Не дойдя до «Васькинова поля», вижу, а из чащобы с треском на меня медведь ломится. Устробучил глазищи на меня и готовится к нападению. Я, конечно, спервоначалу испугался и струсил, аж сердце ёкнуло. Чую, в овтоке у меня что-то засырело. Немножко остепенившись, думаю: «Трусом быть – в лес не ходить. Была – не была». Перед тем, как патрон вложить в стволину, я, перекрестившись поцеловал его и думаю: «Ну, милый, не подведи». А в этот-то патрон-то я шарик от подшипника предусмотрительно зарядил. Ну, я конечно, ружье на изготовку, а медведя взял на мушку и вполголоса говорю ему: «Вот я сичас с тобой на охотничьем языке поговорю!», и пальцем дёрг за курок, щёлк, а выстрела не слышу, осечка. Ну, братцы, и перепугался же я тогда, ни на жизнь, а на смерть приготовился. Чую, картуз с головы свалиться хочет, волосы дыбом встали. Я – да бежку! Бегу, да оглядываюсь. В завершение всех неприятностей, гляжу темнеть стало, вечер, ночь настигает, а я только что Жданчиху миновал, бегу бегом, лаптями дорогу обмеряю. Хоть и с ружьем, а одному да в сумерках, в лесу-то жутковато! Домой тогда я прибежал без языка. Огонь в избах зажгли. Баба спросила: «Ково ты так перепугался?», – «На медведя напоролся!»
– Дядя Николай, а как же с сумкой-то, с добычей в ней? Ты же говорил, что убил зайца, лису, волка и все эти трофеи в сумку потискал, она, чай, тяжёлой стала, – выждав время, поинтересовался Федька Лушин.
– Эх, Федька, Федька, гляжу я на тебя, будто ты и парень-то не промах, а не – отстрелянные пустые гильзы, и сумка-то от этого наоборот все легче и легче становилась, да и вовсе не сумка, по нашему охотничьему – патронташ. Удостоив Федьку ответом разъяснил ему Ершов.
– А ещё я вам расскажу, как мы с одним моим другом, напрештова, пошли на охоту в лес. Весь день пролазили по лесу и все бестолку. Как на грех, никакой птицы, никакого зверя не встретили, как все в лесу вымерло.
– Птицы и звери охотника на большом расстоянии чуют, – заметил Ершову Лобанов Яков.
– Это, возможно, и так. Одним словом, мы чуть не до вечера прошлялись с ним тогда и не за бабочку, – продолжал Ершов, – А забрели, видимо, в такую даль, я даже ориентировку потерял. Гляжу, словно и лес-то не наш, и лес не лес, а ёлки-палки. Идем мы с ним и переглядываемся: «Знать далеконько мы с тобой забрели». Из редколесья мы вскоре угодили в такую даль, куда я редко, когда хаживал. Из редколесья, мы вскоре угодили в такую глушь-чащобу, что едва оттуда выбрались. Хотя и вдвоем, а жутковато. Слышим, а где-то в стороне ручеек журчит, мы да к нему. Подошли, а вода в ручейке, так и бежит, так и клокочет. «Это, – говорит друг мой, – Рамзай». Рамзай, так Рамзай, давай напьёмся. Напились и вздумалось нам на другом берегу этого ручейка побывать. А он все же небольшой ручеек, а широкий, даже с разбегу не перепрыгнешь. Друг-то в сапогах обутый, а я в лаптях, как обычно. «Садись, грит, мне на спину, я тебя на корточках, горшком, через воду-то перетащу». Перетащил он меня, и мы снова по лесу шлёндаем. Зверя-то ищем, а вышло, он нас подстерегал. Померещилось нам, да мы своим охотничьим нюхом по-собачьи зачуяли, где-то, вроде кто-то вроде медведя по валежнику шебуршит. Вскоре, действительно на медвежий след наткнулись. «Теперь по горячим следам его спокойно его отыскать можно», – переговариваемся мы. Ходим, прислушиваемся, принюхиваемся, на цыпочках крадемся. А выходит, мы все около того же Рамзея колесим. Изморились, я и говорю своему друг: «Давай, Гришк, спервоначалу еще раз напьёмся и примемся за поиски. – Давай», говорит он. Мы ружья приставили к сосне, припали к воде и пьем, а он тут как тут. Подступил совсем близко и на нас окрысился. Мы оба перепугались до полусмерти. Я прыг к ружью и на прицел. А Гришка с перепугу хриплым голосом выкрикнул мне: «Погоди дядь Николай, не стреляй, не пугай, не раздражнивай, мы его, может, живьем возьмём – лаптем придавим. Видишь, – грит, – он какой-то курпаный, как-то не смело ходит – сам не свой». Сказал это Гришка-то мне, а сам к нему сзади с топором (он у него за поясом был заткнут), крадется, изловчился, да как ахнет ему по боклану обухом. Медведь взвыл, повалился на землю и гачи кверху вздёрнул, а он оказался в капкане. Подошли мы к нему, видим, а задняя его нога капканом зажата и вся-то измочалена. Сколько времени он таскался по лесу с этим капканом, никто не знает, только кабы не этот капкан, нам бы с Гришкой карачун тут пришёл.
– Ну, ты Николай Сергеич в этом рассказе через дугу загнул! – заметил Ершову Сергей.
– Он не только через дугу, и через оглоблю заворотил! – не сдержавшись, подметил и Смирнов.
– Как хотите, хотите верьте, хотите нет, мое дело говорить, а ваше слушать, – невозмутимо ответил Ершов.
О чем бы не разговаривали, беседуя, мужики, а под исход беседы свернут разговор о бабах.
– А пахать-то выехали что-ли? – не обращаясь ни к кому спросил Федька Лушин не знающий и не понимающий ничего в сельском хозяйстве.
– Еще на прошедшей вербной недели выехали. Я то в день Егория Победоносца 10-го (1 апреля по-старому – Ленивая соха), свою усадьбу спахал, – известил Ершов своих товарищей по охоте, из которых лошадник только он.
– Ну как пашня? – спросил его Сергей.
– Еще сыровата, а завтра, я в поле на посев поеду.
– Тебе на сколько едоков землю-то обрабатывать придётся в этот раз? – полюбопытствовал у него тот-же Сергей.
– Своих, с тятькиными, десять, да на два едока у Дуньки Захаровой нанялся.
– Разве ты у нее подрядился уборку-то убирать? – с какой-то заинтересованностью и скрываемой ревностью спросил Смирнов.
– Конечно я, а кто кроме меня из-за двух едоков связываться будет. Ведь это дело склочное, а на два едока не совсем добыточное.
Ершов начал новый рассказ:
– Иду я, как-то посреди поста, по улице, попадается мне навстречу Дунька и говорит: «Здравствуй Николай Сергеевич. – Добрый день, отвечаю я ей. – Ты, грит, случайно, не возьмёшься у меня уборку на это лето, убирать? Посовалась, посовалась ко всем, никто не берется, из-за двух едоков никому браться не хочется. – Пожалуй!» Дал согласие я ей, а сам на уме держу свой план. Вот, думаю, где я тебя уломаю! И для формальности ее спрашиваю: