Почти всегда Марии Виктории удавалось избежать выступлений на публике, но иногда все-таки приходилось выступать, и тогда она умирала сначала от страха, а потом – от стыда, потому что выглядела на экране глупо и смешно.

И тогда Мариаве выразила свой протест парадоксальным образом. Она записалась на курсы ведения малого бизнеса и на курсы журналистики. После чего стала выступать уже не по принуждению, а по собственной воле, держась свободно и весело. Теперь она принимала приглашения, от которых раньше отказывалась, посещала конференции и концерты, ярко одевалась, допоздна не ложилась спать и уже совсем не напоминала безутешную вдову. Эрнандо и близкие друзья Мариаве поняли ее и поддержали, сочтя, что пусть она ведет себя так, как ей легче. Но пострадать от общественного мнения Марии Виктории пришлось, причем довольно скоро. Выяснилось, что многие говорили ей в лицо комплименты, а за спиной – гадости. Она вдруг начала получать неизвестно от кого букеты роз, коробки шоколадных конфет и даже признания в любви. Мариаве тешила себя иллюзией, что все это ей присылает муж, который какими-то неведомыми путями смог связаться с ней из заточения. Однако через некоторое время анонимный ухажер позвонил ей по телефону, и стало понятно, что это маньяк. А потом позвонила женщина и с места в карьер заявила:

– Я от вас без ума!

Именно в тот период творческой свободы Мариаве случайно встретила знакомую ясновидящую, которая когда-то предсказала трагическую гибель Дианы Турбай. Мариаве пришла в ужас от мысли, что и ей сейчас напророчат что-то страшное, но ясновидящая ее успокоила. В начале февраля Мария Виктория встретила ее вновь. Проходя мимо, та шепнула ей на ухо (хотя Мариаве ни о чем ее не спрашивала и не ожидала ответа):

– Пачо жив.

Женщина сказала это так уверенно, что Мариаве совершенно не усомнилась, как будто увидела Пачо собственными глазами.

Похоже, к началу февраля Эскобар перестал доверять указам, хотя вслух в этом не признавался. Ему вообще была свойственна недоверчивость; он любил повторять, что только благодаря ей он все еще жив. Эскобар никому не поручал чего-то существенного. Он сам был и главнокомандующим, и начальником личной охраны, и шефом разведки и контрразведки, и непредсказуемым стратегом, и самым лучшим в мире дезинформатором. При чрезвычайных обстоятельствах Эскобар каждый день менял телохранителей (а охраняло его всегда восемь человек). Он прекрасно разбирался в технологиях связи, способах прослушивания и слежки. Нанятые Эскобаром люди целыми днями болтали по телефону всякие глупости, чтобы сбить сыщиков с толку и не дать возможность выудить из этого бреда действительно важную информацию. Когда полиция выделила два телефонных номера, чтобы по ним звонили те, кому что-либо известно о местонахождении Эскобара, он опередил доносчиков, подрядив уйму школьников, которые круглосуточно звонили по указанным номерам, и телефоны постоянно были заняты. Эскобар проявлял неистощимую изобретательность, заметая следы. Он никогда ни с кем не советовался, а адвокатам предъявлял уже готовые планы, под которые они должны были лишь подвести соответствующую правовую базу.

С Вильямисаром Пабло отказывался встречаться, боясь, что для его выслеживания Альберто вживили под кожу электронное устройство. Он представлял себе крохотный радиопередатчик на микроскопической батарейке, который можно запеленговать издалека при помощи специального приемника-радиогониометра, позволяющего приблизительно рассчитать, где находится источник сигнала. Эскобар истово верил в существование таких изощренных изобретений, и мысль о вживленном под кожу устройстве не казалась ему фантастичной. При помощи радиогониометра можно также определить координаты радиопередатчика, мобильника или стационарного телефона. Поэтому Эскобар старался не пользоваться телефонной связью, а если звонил, то в основном из машины, на ходу. Он предпочитал отправлять письма с посыльными. Когда ему надо было с кем-то встретиться, он не приглашал человека к себе, а ехал к нему. Предвидеть, как он поедет назад, было невозможно. Порой Эскобар вообще использовал обычный рейсовый микроавтобус с фальшивыми номерами, который следовал по положенному маршруту, только без остановок, поскольку все места были заняты телохранителями хозяина. А тот еще для пущей потехи порой садился за руль.

В феврале повысилась вероятность, что Конституционная Ассамблея наконец-то выскажется за отказ от экстрадиции. Эскобар это знал и старался воздействовать именно на Ассамблею, а не на правительство. Ведь Гавирия оказался более крепким орешком, чем предполагал наркобарон. Все, что было связано с указами о явке с повинной, он передал в ведение Криминально-следственного управления, а министр юстиции был готов срочно заняться любой юридической загвоздкой. Вильямисар, хотя и действовал на свой страх и риск, тесно сотрудничал с Рафаэлем Пардо. Таким образом, правительство имело прямой канал связи с Эскобаром, который в то же время его не компрометировал и позволял продвигаться вперед безо всякой торговли. Эскобар понял, что Гавирия никогда не назначит своего официального представителя для переговоров – это была его золотая мечта, – и ухватился за мысль о помиловании Конституционной Ассамблеей. Хоть в качестве раскаявшегося наркоторговца, хоть под видом члена какой-нибудь вооруженной группировки. Расчет Эскобара не был безумным. Еще до начала работы Конституционной Ассамблеи политические партии договорились о закрытом списке тем для обсуждения, однако благодаря стараниям правительства экстрадиция не вошла в него, поскольку правительство хотело использовать ее в качестве инструмента давления, вынуждая наркоторговцев явиться с повинной. Когда же Верховный суд принял эффектное популистское решение, что Ассамблея может обсуждать любые темы, без ограничений, вновь всплыла и тема экстрадиции. Об амнистии не упоминалось, но и это было не исключено, ведь понятие «любые темы» растяжимо до бесконечности.

Президент Гавирия был не из тех, кто разбрасывается, не доводя дело до конца. За полгода правления он приучил подчиненных к весьма своеобразной форме связи: Гавирия писал им краткие записки на первых попавшихся под руку листках бумаги. Порой там даже вообще не было текста, а стояло лишь имя адресата. Гавирия передавал записку тому, кто в этот момент оказывался рядом с ним, а адресат уже сам понимал, что от него требуется. Для подчиненных такой метод работы был чреват еще и тем, что стиралась грань между рабочим временем и часами отдыха. Гавирия и сам не различал часов работы и досуга: на отдыхе он вел себя так же дисциплинированно, как и на работе, и мог отдавать письменные распоряжения даже во время коктейлей или сразу после подводной охоты, едва вынырнув из морских глубин.

– Даже когда играешь с ним в теннис, чувствуешь себя как на совете министров, – сказал один из приближенных Гавирии.

Президент мог заснуть прямо за письменным столом и минут через пять – десять просыпался свежим как огурчик; подчиненные же валились с ног от усталости. Какой бы легковесной ни казалась система записок, она позволяла действовать более оперативно и энергично, чем путем официальных распоряжений.

Эта система очень пригодилась президенту, когда он пытался остановить решение Верховного суда, направленное против экстрадиции. Аргументация президента сводилась к тому, что вопрос применения экстрадиции регулируется не Конституцией, а национальным законодательством. Министр Умберто де ла Калье быстро убедил в этом большинство судей. Но интересы народа в конце концов оказываются превыше интересов правительства, а люди прекрасно понимали, что угроза экстрадиции провоцирует волнения в обществе и, главное, порождает жесточайший терроризм. Поэтому общественности все-таки удалось добиться включения данного вопроса в тематику заседаний Комиссии по правам человека.

Следившая за политическими событиями семья Очоа очень боялась, что Эскобар, совсем осатанев, решит устроить катастрофу поистине апокалиптических масштабов. Предчувствие их не обмануло. В начале марта Вильямисар получил от Очоа взволнованную записку: «Срочно приезжайте, может произойти нечто ужасное». Выяснилось, что Пабло Эскобар прислал письмо с угрозой взорвать пятьдесят тонн динамита в историческом районе Картахена-де-Индиас, если не будут наказаны полицейские, бесчинствовавшие в пригородах Медельина. За каждого парня, убитого не в бою, Эскобар обещал взрывать сто килограммов динамита.

Невыдаванцы долгое время относились к Картахене как к неприкосновенной святыне, однако 28 сентября 1989 года взрыв сотряс фундамент отеля «Хилтон». Посыпались стекла, и погибли два врача, которые присутствовали на конгрессе, проходившем в гостинице. С той поры стало ясно, что война не пощадит даже город, признанный памятником Всемирного наследия. Новые угрозы Эскобара не оставляли никаких сомнений в том, что так оно и будет.

Президент Гавирия узнал об этом от Вильямисара за несколько дней до истечения срока ультиматума.

– Теперь борьба идет уже не за Маруху, а за спасение Картахены, – сказал Вильямисар в надежде убедить президента.

Тот в ответ поблагодарил за информацию и заверил, что правительство постарается не допустить катастрофы, однако поддаваться шантажу оно не намерено ни в коем случае. Пришлось Вильямисару самому ехать в Медельин и с помощью братьев Очоа отговаривать Эскобара от его замыслов. Далось это нелегко, но все-таки за пару дней до намеченного срока Эскобар выпустил срочное заявление, в котором говорилось, что на данный момент пленным журналистам гарантируется жизнь, а взрывы в крупных городах откладываются. Однако настроен он был решительно: если полиция до конца апреля не угомонится и будет продолжать полицейские операции в Медельине, от старинного, славного города Картахена не останется камня на камне.