Современная эпоха провозгласила себя революционной эпохой, поменяв изначальный смысл слова «революция» — вращение миров и светил, которое зримо свидетельствовало о цикличности времени. Теперь же революция стала означать насильственный разрыв со старыми порядками, разрушение старого общества и построение нового — прекрасное выражение самой сути линейного необратимого времени. Революция — это свобода в чистом виде, идеал критического разума.
Итак, современный человек осознал себя существом историческим — и впал в новые противоречия. История последовательно убивает современность. По прошествии двух-трёх столетий, чем будет наше время для грядущей современности — возможно, новым Средневековьем? А мы сами — дикарями с атомной дубиной в руках? Современные люди вынуждены поклоняться будущему — времени, которого нет и никогда не будет, в отличие от вечности. История не даёт осуществиться будущему, чаемому совершенству, которое постоянно отодвигается «по ту сторону» времени, становясь, по сути, новой вечностью. А неизбежная необходимость все новых и новых революций — не есть ли это новая цикличность времени?
Хуже того, светлое будущее на наших глазах закатывается вместе с истощением ресурсов и растущим осознанием неизбежной смерти Вселенной. Идея современности (фактически слившаяся с идеей прогресса) обесценивается, мода на «модернизм» и «постмодернизм» проходит — и не только в искусстве.
Современный человек устал от современности. Он жаждет чего-то другого: тоскует по изначальной гармонии с природой, по полноте бытия и единству мира. Он хочет завершённости и совершенства. Но он не может отречься от критического разума, то есть от самого себя, от своей сущности. И потому история беспощадно влечёт его вперёд, в неустанной гонке технического прогресса и потребления, в вихре новых революций…
По линии времени можно только катиться — вверх или вниз.
Свобода и предопределение
Свобода и предопределение — это чисто христианская (а потому и чисто европейская) тема. Для русской культуры тоже не чуждая — вспомним хотя бы лермонтовского «Фаталиста».
В античном мире данной антиномии, в общем, не существовало, поскольку свобода рассматривалась исключительно в социально-политическом плане: свободный человек — значит, не раб, или же гражданин демократического полиса. Но этим свободным гражданином всецело владел фатум (рок, судьба), рыпаться против которого было бесполезно (основная тема древнегреческих трагедий). Кое-кто из философов утверждал, что даже боги несвободны — у них тоже есть своя судьба. На Востоке дело обстояло примерно так же. Покорность судьбе — одно из главных достоинств благородного человека в конфуцианстве и самурайстве.
Но по мере распространения христианства безликая роковая судьба уступает место идее свободы. «Истина сделает вас свободными», — говорит Евангелие от Иоанна (Ин. 8:32). «Бытийная» свобода человека — прямая наследница христианства, которое учит о свободном выборе человеком добра и зла.
Однако сразу же возникает и загадка, которая не давала покоя уже св. Августину, — как согласовать человеческую свободу с божественным всемогуществом и всеведением (и при этом не снять с человека груз первородного греха и ответственности за свои поступки).
Церковные писатели тщетно пытались найти лазейку в тотальном Божественном предопределении судеб мира:
«Если бы предначертанное судьбой торжествовало во всём, то была бы отнята у людей свободная воля и право выбора, и мы считали бы напрасными и бесплодными всякое наставление, искусства и обучение; оказались бы пустыми и бесплодными надежды людей, ведущих достойный образ жизни» (Агафий, VI в.).
Но главное противоречие никуда не исчезало: если все уже предопределено, то наша свобода — в лучшем случае иллюзия, «свобода» брошенного камня, «свободно» выбравшего траекторию своего полёта.
Разрешить эту дилемму в рамках предложенной терминологии (свобода — предопределение) может только парадокс: для того, чтобы Божественное предопределение свершилось, человек должен поступать свободно. Однако сразу возникает вопрос, может ли Бог предвидеть поступки свободного человека (и чего тогда стоит эта свобода?).
А при отсутствии Бога (Высшего разума), теряет смысл понятие «судьба» — её наличие в этом случае можно установить только ретроспективно, оглядывая прошлое, то есть она уже не «владеет» человеком и его будущим.
Начиная с XVIII века эта загадка совлекает богословские одежды и принимает вид проблемы, которая равно занимает сторонников революционного и эволюционного путей развития: насколько история предопределяет нас и в какой мере человек может менять её ход? К парадоксу необходимости и свободы добавляется ещё один: чтобы восстановить утерянное равновесие, общественное животное — человек — должен совершить неслыханное, но справедливое насилие над несправедливым обществом, итогом которого будет «разрушение», «конец» истории, знаменитый Марксов «прыжок из царства необходимости в царство свободы». Однако и тут незадача: по Марксу, этот прыжок жёстко предопределён «законами» исторического развития (сменой социально-экономических формаций). Хороша свобода, если она всего лишь «осознанная необходимость»!
С тех пор наши взаимоотношения с историей не стали яснее. Мы творим её, или она нас? Этот вопрос особенно актуален для России, где народные массы историю традиционно «претерпевали», а не «творили».
P. S.
Наши предки обладали более «светлым» историческим мировоззрением. Любопытная деталь: византийский историк VI века Прокопий Кесарийский, говоря о религии и обычаях древних славян, пишет: «Предопределения же они не знают и вообще не признают, что оно имеет какое-то значение, по крайней мере в отношении людей, но когда смерть уже у них в ногах, охвачены ли они болезнью или выступают на войну, они дают обет, если избегнут её, сейчас же совершить богу жертву за свою жизнь; а избежав смерти, жертвуют, что пообещали, и думают, что этой-то жертвой купили себе спасение».
То есть, в отличие от греков, чья мысль о судьбе-роке была глубоко проникнута фаталистическим миропониманием, у славян понятие судьбы, видимо, включало в себя свободную возможность её изменить. Роковые моменты человеческой жизни, конечно, не отрицались, однако даже они несли в себе выбор, по крайней мере, внутренний. А уже совершённый поступок, сделанный выбор, оценивался судом Божьим, влияние которого не могло не отразиться на судьбе (вспомним «припевку» вещего Бояна из «Слова о полку Игореве»: «Ни хитрому, ни гораздому суда Божия не минути»). В таком понимании, судьба одновременно может выступать и как реальная действующая сила, и как не существующая в фатальном смысле, вследствие возможности изменить се своим же выбором-поступком. Наличие самих судьбоносных моментов говорит о том, что в целом судьба могла представляться славянами как канва жизни, хотя и изменяемая волей человека.