Часть седьмая. Выступление в Иерусалиме: роман и Европа

Тот факт, что самая значительная премия, которую вручает Израиль, присуждается иностранной литературе, как мне кажется, не случайность, а дань долгой традиции. В самом деле, именно великие евреи, выросшие вдали от родной земли, вне националистических страстей, всегда проявляли особую чувствительность к наднациональной Европе, Европе, воспринимаемой не как территория, а как культура. Если евреи, будучи трагически обмануты Европой, все равно остались верны этому европейскому космополитизму, Израиль, их маленькая, наконец обретенная родина, предстает в моих глазах как истинное сердце Европы, странное сердце, расположенное вне самого тела.

С огромным волнением я получаю сегодня эту премию, которая называется Иерусалимской и несет печать великого космополитического еврейского духа. Я ее получаю как романист. Я подчеркиваю: романист, а не писатель. Романист – это тот, кто, по словам Флобера, стремится спрятаться за своим произведением. А спрятаться за произведением означает отказаться от роли человека публичного. Это непросто сегодня, когда все, хоть сколько-нибудь значительное, должно быть освещено нестерпимо слепящим светом средств массовой информации, чтобы произведение, вопреки замыслу Флобера, спряталось за образом автора. В этой ситуации, от которой полностью отрешиться не удается никому, наблюдение Флобера представляется мне неким предостережением: соглашаясь на роль человека публичного, романист подвергает опасности свое произведение, которое может быть воспринято как простое приложение к его поступкам, его заявлениям, его точки зрения. Между тем романист не является выразителем ничьих идей, и я рискну пойти еще дальше: я готов утверждать, что он не является выразителем даже собственных идей. У Толстого в первом варианте «Анны Карениной» Анна представала женщиной очень неприятной, и ее трагический конец был в полной мере оправдан и заслужен. Окончательная редакция романа оказалась совсем другой, но не думаю, что в процессе написания Толстой поменял свои моральные принципы; я скорее готов предположить, что он, когда писал, слушал некий голос, выражавший иные, чем у него, моральные убеждения. Он слушал то, что я бы назвал мудростью романа. Все истинные романисты слушают эту надличностную мудрость, вот почему великие романы всегда немного умнее собственных авторов. Романистам, которые умнее своих произведений, следовало бы поменять профессию.

Но что это за мудрость, что такое роман? Есть чудесная еврейская пословица: «Человек думает, Бог смеется». Я, поверив этой сентенции, люблю представлять, что Франсуа Рабле услышал однажды, как смеется Бог, и так родилась идея первого великого европейского романа. Мне нравится думать, что искусство романа появилось на свет как отголосок смеха Бога.

Но почему смеется Бог, видя, как человек думает? Потому что человек думает, а истина ускользает от него. Потому что чем больше люди думают, тем больше размышления одного расходятся с размышлениями другого. И наконец, потому что человек всегда не то, что он сам о себе думает. Именно на заре Нового времени обнаруживает себя это основное состояние человека, вышедшего из Средневековья: думает Дон Кихот, думает Санчо – и от них ускользает не только истина о мире, но истина об их собственном «я». Первые европейские романисты увидели и осознали это новое состояние человека и сделали его основой нового искусства, искусства романа.

Франсуа Рабле изобрел множество неологизмов, которые затем вошли во французский язык и другие языки, но одно слово было забыто, и об этом стоит пожалеть. Это слово агеласт; оно происходит из греческого и обозначает того, кто не способен смеяться, кто лишен чувства юмора. Рабле ненавидел агеластов. Он их боялся. Он жаловался, что агеласты были «с ним так жестоки», что он чуть было не бросил писать, причем навсегда.

Между романистом и агеластом не может быть мира. Агеласты, которым никогда не приходилось слышать смеха Бога, убеждены, что истина ясна, что все люди должны думать одинаково, а сами они представляют именно то, что о себе думают. Но человек становится индивидуальностью именно тогда, когда перестает быть уверенным в единой истине и единогласии. Роман – это воображаемый рай индивидуальностей. Это та территория, где никто не является носителем истины, ни Анна, ни Каренин, но все имеют право на понимание, и Анна и Каренин.

В третьей книге о Гаргантюа и Пантагрюэле Панурга, первого крупного персонажа романа, каких прежде не знала Европа, мучит вопрос: стоит ли ему жениться? Он обращается к врачам, ясновидящим, профессорам, поэтам, философам, которые, в свою очередь, цитируют ему Гиппократа, Аристотеля, Гомера, Гераклита, Платона. Но даже после всех своих ученых изысканий, занимающих всю книгу, Панург так и не знает, стоит ли ему жениться. Мы, читатели, тоже этого не знаем, но зато мы со всех точек зрения исследовали ситуацию, и незатейливую и комическую одновременно, в которую попал человек, не знающий, стоит ли ему жениться.

Какой бы впечатляющей ни была эрудиция Рабле, она не имеет ничего общего с эрудицией Декарта. Мудрость романа и мудрость философии – совершенно разные вещи. Роман стал порождением не теоретического духа, но духа комического. Одно из несчастий Европы заключается в том, что она так и не поняла самого европейского из всех искусств – романа; ни его духа, ни его огромных познаний и возможностей, ни своеобразия его истории. Искусство, вдохновленное смехом Бога, по сути своей не зависит от идеологических догм, а, напротив, противоречит им. По примеру Пенелопы оно по ночам распускает покрывало, которое теологи, философы, ученые соткали накануне.

В последнее время вошло в привычку ругать XVIII век и сделалось почти общим местом утверждать, будто беда русского тоталитаризма – это вина Европы, и главным образом атеистического рационализма века Просвещения, его веры во всемогущество разума. Я не настолько компетентен, чтобы вступать в полемику с теми, кто возлагает на Вольтера вину за ГУЛАГ. Зато я достаточно компетентен, чтобы утверждать: XVIII век – это не только век Руссо, Вольтера, Гольбаха, но также (если не главным образом!) век Филдинга, Стерна, Гёте, де Лакло.

Из всех романов этой эпохи я предпочитаю «Тристрама Шенди» Лоренса Стерна. Любопытный роман. Стерн начинает его описанием ночи, когда был зачат Тристрам, но едва он приступает к повествованию, как его тут же отвлекает другая мысль, а эта мысль по принципу свободных ассоциаций влечет за собой другое размышление, затем еще какую-то историю, так что одно отступление цепляется за другое, и герой книги Тристрам оказывается позабыт на протяжении доброй сотни страниц. Этот необычный способ построить композицию романа мог бы показаться формальной игрой. Но в искусстве форма всегда есть нечто большее, чем просто форма. Каждый роман волей-неволей предлагает ответ на вопрос: что такое человеческое существование и в чем заключается поэзия? Современники Стерна, Филдинга, к примеру, умели наслаждаться невероятным очарованием действия и приключения. Ответ, что подразумевается в романе Стерна, совсем иной: поэзия, по мнению автора, заключается не в действии, а в остановке действия.