Собравшаяся вокруг Черчилля толпа двинулась через лужайку – мимо морских офицеров, секретарш, военных инженеров и академиков. Нависшая над лужайкой торжественная тишина сковывала движения.

Лишь спустя некоторое время Фарли опомнился и попробовал взглянуть на ситуацию осознанно. Стоял один из первых дней осени. В воздухе висела золотистая дымка, листва подернулась желтизной. На скотном дворе стайка малиновок клевала хлебные крошки, и спектакль на лужайке показался Фарли донельзя нелепым.

Чтобы не выглядеть дураком в собственных глазах, Оскар старался держаться среди толпы, подальше от премьера. Но чувство неловкости охватило всех. Как будто в Блетчли нагрянули гости, прежде чем хозяева успели подготовиться.

Стараниями служб безопасности немногие знали об этом визите заранее. Большинство обитателей Блетчли оказались застигнуты врасплох, что нисколько не заботило премьера. Черчилль пыхтел своей сигарой, источая запах алкоголя и невозмутимое самодовольство. Но Эдмунду Трэвису – коменданту восьмого барака и временному шефу Блетчли – пришлось поволноваться. Когда премьер подошел к бараку, ему не открыли дверь. Черчилль навалился на нее всем грузным телом, но что-то как будто подпирало ее изнутри. Тогда его подвели к другой двери, и высокий гость вломился прямиком к Хью Александру.

Тот сортировал перехваченные шифровки, сидя на полу, – все стулья в помещении были завалены бумагами. При виде Черчилля Хью вскочил, инстинктивно отодвигая переполненную коробку с этикеткой «Особо секретно». Черчилль расплылся в улыбке:

– Вы здесь хоть в шахматы играть успеваете?

– К сожалению, нет, сэр, – ответил Хью.

– То есть никаких развлечений? Проклятый Гитлер… Могу я видеть молодого человека, который занимается машинами?

– Вы имеете в виду Алана Тьюринга, господин премьер-министр?

Свиту явно не обрадовал этот вопрос. Большинство понадеялось, что Алана не окажется на месте. Так или иначе, процессия двинулась к его комнате. Должно быть, от страха Эдмунд Трэвис забыл постучаться, о чем тут же пожалел.

Алан сидел, откинувшись на спинку стула, и вязал. Судя по щетине на щеках, он не брился неделю и столько же не расчесывался. На спицах висело ажурное голубое полотно – похоже, будущий шарф.

– О… прекрасно… – произнес Черчилль, прежде чем Тьюринг успел вскочить.

– Я… я… собственно… ничего, господин премьер-министр, – залепетал Алан. – Это помогает думать.

– Да, в самом деле, – улыбнулся Черчилль. – К сожалению, вязание не входит в число моих хобби. Но я вас понимаю… Чтобы идея пришла в голову, надо отвлечься, не так ли? А ваши идеи, мистер Тьюринг, для нас на вес золота. Так что я вас понимаю… очень понимаю… Кстати, выйдет симпатичный шарф.

По свите пробежал сдавленный смешок. Вязание… можно ли придумать более женское занятие? Алан отвел глаза, пробормотал что-то насчет теории соответствий. Возможно, вспоминая этот случай позже, Пиппард заострял кое-какие детали, но Фарли уже тогда стало ясно, что Черчилль заинтересовался Аланом. Атмосфера разрядилась. Однако что, кроме веселья, могло за этим стоять? Умники бывают забавны, лишь пока их дела идут в гору.

Во дворе Черчилль повернулся к Эдмунду Трэвису:

– Я велел вам искать гениев под каждым дорожным камнем, но не думал, что вы поймете это настолько буквально.

Разговор премьера с Тьюрингом обеспокоил многих и имел неожиданные последствия.

Нехватка техники и человеческих ресурсов довела восьмой барак до критического состояния. Распоряжения начальства выполнялись медленно, словно преодолевая некое сопротивление. Возможно, причиной всему была зависть. В середине октября саботаж поставил под угрозу работы по расшифровке «Энигмы». Отчаявшись уговорить непосредственное начальство, Тьюринг и Хью Александр обратились к Черчиллю. Тот, в свою очередь, телеграфировал генералу Исмею[68], и дело как будто пошло на лад.

Но скоро появились новые проблемы. 2 февраля 1942 года немцы установили в морской «Энигме» четвертый ротор, и коды усложнились в двадцать шесть раз. Восьмой барак превратился в отдельный цех с несколькими сотнями рабочих, больше имеющих дело с машинами, нежели с начальством. Алан Тьюринг занял должность главного стратега, к которому обращались лишь в особо сложных случаях. Недруги, в первую очередь Пиппард, притихли, но не забыли о нем.