— Доченька, всем на свете не поможешь. А так и он пропадет, и ты себя загубишь. Уж сколько ты терпишь? Никто тебя не упрекнет.

— Упрекнет.

— И кто же это, помилуй Господи?

— Он и упрекнет, тот, кого ты назвала, — Господи…

— Доченька…

— Мама, я обещала быть и в горе, и в радости. И что же получается, что в радости пожалуйста, а в горе — сами справляйтесь? Виновата я, мама, ты же не знаешь ничего… Это мне наказание такое…

— В чем ты виновата-то?

— Это мое дело. Про то тебе лучше не знать. А только не могу я его оставить.

— Ну, поживи хоть немного дома, пусть одумается. Увидит, что тебя нет, может, всколыхнется что-то внутри. И тебе отдохнуть надо. Живем-то рядом, навестить всегда сможешь.

Чувствует Ульяна, что не сможет она сейчас вернуться, силы кончились. И правда, отдых ей нужен. Чтобы побыть одной, без мыслей и чувств, не видеть Гришу, его опухшее пьяное лицо, не слышать его пьяного бормотания про русалок и клады. Устала она. Не железная ведь.

— Ладно, поживу у вас недельку, может, и правда одумается.

Мать обрадовалась, захлопотала вокруг Ульяны.

— Вот и умница, вот и молодец. Отдохнешь, нервы успокоишь. А там видно будет.

От валерьянки Ульяну в сон клонит.

— А отец что скажет?

— Да что же он скажет? Разве он враг тебе, дочка? Он уже у меня спрашивал, как там Улечка справляется? Гришка-то, мол, пьет не просыхая. Не обижает ли нашу девочку? Пусть, говорит, домой возвращается, ежели что. Не на одном Гришке белый свет клином сошелся. Какие ее годы.

— Я знаю, папа за меня горой…

— Ну а знаешь, чего спрашиваешь? Пришла и живи.

— Поживу немного… — Ульяна выбивала зубами дробь, — накрой меня чем-нибудь, холодно что-то.

Мать принесла теплое одеяло, накрыла Ульяну. Та уже спала, свесив руку с дивана. Мать заботливо поправила подушку и выключила свет. Накапала себе валерьянки, выпила и ушла на цыпочках, чтобы не разбудить дочь.