- Вон сидит, как таковой.

Сидит? Мой взгляд едва не проскочил мимо, отыскивая, на кого кивнул дед. Вместо Ольшанина сидел человек с до того красным лицом, что оно, похоже, было способно опалить бакенбарды… Ни глаз, ни носа, ни рта - кровавый шматок мяса. Ни спрашивать, ни слушать я не мог, раздираемый злобой на деда. Разве можно так, сразу, в лоб?

Майор спрашивать мог:

- Никифор, ну а после войны?

- Разруха да голодуха. Поумирали все или погибли. Не до следствий.

- А вы-то трое?

- Нам она платила, чтобы молчали в кулачок. Ольшанину Нюрку уже не вернуть.

- Ну и чем кончилось?

- Все пошло вперекосяк. Лийка в денежном пособии нам отказала. Мы на дыбы: мол, заявим куда надо. Ну, она и прибегла к волчьей отраве. Сперва одного, потом второго. Моя очередь подошла. Я поскорее сочинил подметное письмо в прокуратуру…

Стуки… Две пули сквозь грудную кость… Уже доказано, что младенец в утробе матери все слышит и впитывает. Разговоры, музыку… Якобы с восьми месяцев уже запоминает слова. А уж стук пуль сквозь грудную кость…

- Где ее могила? - произнес голос, мне незнакомый и вроде бы механический.

- Нет, Митя, у нее могилы. Лийка кричала, что собаке собачья смерть. А собак не хоронят.

- Я выйду, подышу, - сказал Ольшанин и скрылся за дверью.

Мы остались втроем! Не говорили и не смотрели друг на друга. Тишина, словно двухпудовка, повисла. Первым очнулся Никифор:

- А ведь Лийка сейчас у себя в домике.

Мы с Петром вскочили, отшвырнули стулья и бросились к машине…