Обряжая подружку, Веселова от души смеялась, прикрывая рот рукой.
— Ну вот, — говорила она сквозь смех, — теперь ты у нас и для огорода годна. Поставить на грядки — все галки разлетятся.
А Шура, притопывая сапогами, вскинула над головой белый надушенный платочек и озорно пропела:
— Ну будя, — обрывая смех, сказала Веселова, — начальница услышит, задаст нам с тобой жару.
Из цейхгауза они прошли через двор в помещение тюрьмы и сразу обе переменились — стали важными и строгими.
— Я, значит, — говорила Веселова, — несу дежурство в конторе. У телефона сижу. Вот оттуда и начнем осмотр.
Сначала они решили заглянуть в канцелярию. Но только Веселова сунулась в дверь, как на пороге появилась старшая надзирательница Спыткина.
— Так, — сказала она, осматривая Шуру, — рукава укоротишь, с боков поставишь вытачки, тогда и в груди жать не будет. Осмотришь помещение — и ко мне, получишь инструкцию и номерной знак.
Говорила она отрывисто, по-солдатски.
Шура оказалась дотошной и крайне любопытной, обо всем расспрашивала: «А что это за дверь?», «А там что?», «А можно ли говорить по телефону из будки?» Она даже заглянула в чулан рядом с комнатой для судебных следователей.
— Здесь мы кавалеров держим, — озорно подмигнула Веселова. — Если имеешь, тащи его сюда — целей будет.
Обе прыснули, и, чтобы не расхохотаться, Веселова пошла вперед чуть не вприпрыжку.
— Ты будешь дежурить в коридоре каторжан. Вот туда и пойдем.
Они прошли два коридора со странными названиями — большой и малый срочный («Тут арестанты большие и малые сроки отбывают») и по лестнице начали подниматься на второй этаж. На средней площадке Веселова остановилась.
— Это окно, — она показала рукой, — выходит в тюремный двор. Тут всю ночь у нас лампа горит. Будешь ее керосином заправлять и следить, чтоб не тухла.
— А к чему это?
— А чтоб со двора часовому было видно, не идет ли кто по лестнице.
Верхняя площадка разделяла два коридора — слева срочный, справа каторжный. Веселова сразу повернула направо.
— Ну вот, гляди, — сказала она, прислонясь к притолоке, — тут и придется тебе ноченьки коротать. Двенадцать камер. В каждой, считай, по двадцать баб.
— И все каторжные?