Иду.

Ускоряюсь.

– Фуга – это бег, фуга – это бег, – шепчу себе под нос и перехожу на бег. Сочиняю фугу своими ногами – сочиняю бег.

Несусь через парк. Кажется, даже улыбаюсь. Щупаю губы и не понимаю, улыбаюсь ли на самом деле. Но кажется, да.

Бегу.

Не слышу сигналов. Их нет. Не слышу визга тормозов. Поздно.

Слышу странный, глухой звук удара. Какого-то мужчину сбила машина. Я вижу, как он летит, неказисто раскинув руки и ноги. Перевернулся в воздухе два раза и, изогнувшись, ударился головой об асфальт, а затем упал весь. Бултыхнувшись, как выброшенная на берег рыба, он остался лежать, к нему подбежали два парня, не знали, что делать, и просто нависли, упершись руками в колени. Две девушки прошли мимо, даже не заметив. Какой-то прохожий догадался позвонить в скорую – или он звонил по своим делам, не знаю – стоял с телефоном в руке.

Я подумал, что уже видел все это. Когда-то, где-то. Или, может, прямо здесь и видел. Но когда? Кто еще так умирал на моих глазах?

Не стал ничего ждать, пошел домой. А дома сказал жене:

– На дороге, которую я перебегал, чтобы купить белые гвоздики для сына, кого-то сбила машина.

Но ничего этого не случилось. Не сказал жене: кого-то сбила машина, не пошел домой, не увидел, как мужчина ударяется головой об асфальт. А пока летел, пока переворачивался в воздухе, я думал: наконец-то, я почему-то думал: наконец-то, и еще я думал: я не успел купить тебе свежие гвоздики, а лепестки с тех, сухих, вскоре облетят, и всех нас – меня, тебя и лепестки – унесет ветер, мы исчезнем прямо в воздухе, как прозвучавшая музыка, как отзвук, как имитация звука, рассыпемся в пыль от старости, от затхлости, от горя, от солнца и моря, от воды – она соленая, как слезы, мы не вернемся, мы не поживем, потому что жить – это слабость после всего этого, потому что жить – это грубая дикая сила, потому что жить – это лишь имитация жизни, и мы, не разбирая дорог, упадем трухой куда попало; я улыбаюсь: нас спутают с осенними листьями, когда придет осень, я улыбаюсь: нас спутают со снегом, когда наступит зима, а летом мы – улыбаюсь – смешаемся с грязью, ведь грязь – это уставшая, упавшая душа любимого человека, лишенного жизни – убогой, глупой, вечной утробной боли…

А мимо проходят две девушки, ничего не заметив:

– Представляешь, Илья признался мне в любви!

– Илья? Какой? Это тот…

Во мне звучит музыкальная тема. Начинается с самой сложной, далекой и не понятной мне ноты – ре-бемоль. Она звучит так, как по тарелке стучит ложка в столовой твоего детского садика. Ты доедаешь рыбный суп со смесью радости и тревоги в душе́. Радости, потому что рыбный суп дают на ужин, а после ужина тебя заберут отсюда. А тревоги… боишься, что не заберут. Или опоздают. И ты будешь сидеть в темном помещении, уже одетый. Станет жарко, но ты не снимешь шапку и шарф, потому что побоишься: тогда останешься здесь навсегда. В окно уже видны будут звезды, но ты-то знаешь, звезды радуют, только когда идешь домой.

Но я уже в дверях. Я всегда там. И вижу, как ты доедаешь рыбный суп…

Во мне звучит тема. Достигнув последнего звука, она медленно катится назад – обратно, к далекому, сложному и непонятному, первому своему звуку ре-бемоль.

Нас не спутают со снегом, когда придет зима. Нас не спутают с листьями, когда наступит осень. И летом не смешаемся мы с грязью. Мы еще поживем, ведь жить – это слабость, мы еще поживем, ведь жить – это сила, мы еще поживем, не рассыпемся в пыль от горя, от солнца и моря – только не в пыль, нет; не исчезнем мы в воздухе, как отзвук, как музыка, как имитация звука.

Я не слышу странный, глухой звук удара, не слышу визга тормозов, всего этого нет: я останавливаюсь на тротуаре. Фуга – это бег, но в моей теме есть пауза.

Не могу поступить так с тобой, ведь…