– Позвольте, я приду на помощь коллеге, – Отец улыбается на экране, но я-то знаю эту улыбку, он совершенно взбешен. – «Паразит от Бога» быть просто не может, это ересь. Паразит – враг рода человеческого и ныне мы нашли способ его побороть! – зал взрывается аплодисментами, Отец терпеливо выдерживает паузу. – Творение наше, как вы изволили выразиться, – существо чистое, кроткое и безгрешное.
– А чисто внешне? – блеет ведущий. – Похож на ангела?
– Не берусь судить, – строго отвечает Отец. – Но когда завершилась метаморфоза и появился наш Павел, я понял, что уже видел его прежде, на картинах итальянских мастеров Возрождения.
…Гример приклеивает к гладкой Павлушиной голове парик с золотыми кудряшками. Вместе с Леной они вытягивают его средние ноги вдоль тела и обматывают бечевкой, Павлуша не сопротивляется. Они надевают на него блестящую накидку. Павлуша теперь похож на Петрушку из балагана. Я чувствую, как ему тяжело и плохо под слоем краски, синтетики, клея, крема и перьев.
Я отхожу к окну, чтобы не видеть, хоть минуту не видеть, что они с ним сотворили.
– А чем он питается? – слышится голос ведущего.
Я смотрю вниз, в толпу. Они дерутся, они рвут и кусают друг друга – как собаки за кинутую хозяином кость. Растерзанных топчут. Кортежи випов едут прямо через толпу, давя тех, кто не хочет или не может уйти с пути.
– Не будет преувеличением сказать, что он питается святым духом, – сообщает Отец из телевизора. – Он только пьет воду.
«Ты только пой, Павлуша, – говорю я ему в своей голове. – Ты, главное, пой. Не знаю, что еще тебе может помочь».
Когда в полдень открываются двери храма и многоголовый человеческий змей врывается к нам, я понимаю: они не примут его. Он не похож на те изображения ангелов, которые они с собой тащат. Они не поверят в его раскрашенные голубые глаза и синтетические светлые кудри. Под слоем краски и тонального крема – чужак, под перьями – пепел. И вместе с пеплом эти плохо приклеенные белые перья уже осыпаются с крыльев.
Павлуша на возвышении, размалеванный и безмолвный, в свете свечей. Его золотая накидка скрывает пару лишних конечностей и ошейник на шее. Это сейчас они идут, чтобы целовать ему ноги; когда разглядят – растерзают. Это сейчас их лица кривятся от любви и восторга – через минуту будут гримасы отвращенья и ненависти.
Их рты раззявлены в восторженном крике, и в этом крике тонет приветственная речь Отца, которую он так долго готовил.
– Братья и сестры… Час настал… Возрадуемся… Враг человеческий… Минуту внимания!.. Наш проект уникален… Мы посрамили… – время от времени срывающийся голос Отца выныривает из бурлящей пены их крика. Но они не собираются слушать Отца, они хотят слышать ангела. Отец обиженно теребит свой огромный крест. В этом кресте, с внутренней его стороны, есть специальные кнопки – они управляют ошейником на шее Павлуши. На случай, если он вдруг попробует улететь.
Но он не пробует. Своими нарисованными голубыми глазами Павлуша кротко смотрит в толпу. Ты только пой, говорю я ему про себя. Когда ты поешь, свершается чудо. Они пощадят тебя, только если ты будешь петь!
Он слышит меня. Не раскрывая рта, едва слышно, затягивает свою сладкую песню. Она как шелест крыльев бабочки-однодневки, она как нежные вздохи.
Пой, пой! Когда ты поешь, рожденные в муках вспоминают блаженство материнской утробы. Когда ты поешь, из мужских сосков течет мед, а женщины его собирают в свои теплые соты.
И он поет. Его песня – как стоны любви и боли.
Не останавливайся, пой громче, иначе погибнешь! Когда ты поешь, старики молодеют, а мертвые наполняются жизнью…
Павлуша теперь открыл рот и поет все громче. Так громко, что его песня слышна во всех концах храма. Его вздохи напоминают жужжание, его стоны – гудение тысячи насекомых. Его песня сейчас прекраснее, чем когда-либо. И я чувствую, как она жалит и оживляет мой мертвый язык.
И тогда, перекрикивая толпу, перекрикивая его песню, я говорю: