– Здесь слишком светло, – словно прочтя мои мысли, говорит Доктор. – Его будет хорошо видно. Во время презентации придется погасить свет, оставить одни только свечи.

– Все равно разглядят, – отвечает Отец. – Такой урод, прости Господи.

– Так мы же его загримируем, Отец, – включается Леночка. – Все сделаем в лучшем виде.

Про грим я впервые слышу, при мне они это не обсуждали. Вытаскиваю из кармана блокнотик, чтобы написать «Нельзя грим», но ручка выпала там, в толпе. Нельзя ему делать грим. Там химия всякая в краске, а у него такая кожица тонкая, нельзя, нет.

– Чего мычишь? – морщит красную морду Отец. – Заткнись, идиот.

Он долго и неприятно рассматривает Павлушу – как будто жука, которого поймал, а теперь никак не решит, что лучше с ним сделать – оторвать лапки, или разрезать на две половинки, или просто раздавить, чтоб не мучился, ведь так оно милосерднее. Отпускать жука он явно не собирается.

А я, когда уезжали из НЦИЦ, зверушек всех отпустил. Лягушек, мышей, крыс и мух. И ничего мне за это не было, потому что я – член проекта. Я и Павлушу бы отпустил, и сам бы за ним ушел – без меня-то ведь он не справится, за ним уход нужен, – да только ошейник этот ужасный они с него не снимают. А пульт управления Отец при себе держит. Говорят, что он прямо в его крест вделан.

– За сутки он сдохнет, – наконец изрекает Отец. – Надо его завтра с утра народу являть.

– Но ведь назначено… – неуверенно возражает Доктор. – И випы, и… – он показывает пальцем куда-то вверх, на купол церкви, – и первые лица на послезавтра приглашены.

– И что мы им послезавтра, труп показывать будем? – визжит Отец. – Или, может быть, хуй покажем?

Еще одно слово, как будто плюнули грязной слюной на свечу. Вот я бы не говорил грязных слов, если бы мог говорить…

– До послезавтра он не доживет, ты на него погляди, – продолжает Отец спокойнее.

«Врешь, врешь, – говорю я в своей голове. – Павлуша не умирает. Павлуша, ты не умрешь, не слушай его…»

– …Предупредим випов, что презентация будет раньше. По просьбам трудящихся. Скажем, народ терпеть больше не может, и так уже смертоубийство у храма. Ну, что-нибудь в таком духе.

– О’кей, – говорит Доктор.

Отец кривится – ему не нравится слово «окей», оно для него грязнее, чем «хуй».

– Да будет так, – поправляется Доктор. – Еще нам нужно решить, как будет народ прикладываться. К ноге? Или к крылу? Или к ручке?

– К крылу не надо, у них тогда все губы будут в этом дерьме. К руке тоже не вариант – слишком близко от морды, все разглядят. Пусть лучше к ногам. К задним. Запустим их двумя потоками, будут прикладываться к левой и к правой. А средние мы как-то подвяжем и под костюм спрячем. У ангела ведь шесть конечностей не бывает. Шесть крыльев, разве что-э-э… – Отец выворачивает рот в широком зевке и крестит его рукой. – Давай-ка, Лена, бери гримершу и начинайте уже сейчас.

«Нельзя сейчас начинать! – кричу я у себя в голове, но все, кроме Павлуши, меня не слышат, а слышат только мычание. – Нельзя, Павлуше нужно поспать, он устал!»

– Заткнись, – говорит Отец, даже не взглянув в мою сторону. – Пойду отдохну немного.